ВОЗРАЖЕНИЕ ВТОРОЕ: ОСОБЕННОСТИ БОЛЕЗНЕННОЙ ГРАФОМАНИИ.
Настоящий здоровый писатель (поэт) подобен матери-героини. Он в буквальном смысле рожает свои произведения. И так же как мать – позволяет им жить своей собственной жизнью, и соответственно смотрит уже на них со стороны: безусловно, они его дети, но в то же время они уже не есть он сам. Ему неприятно, когда, кто-то ругает (критикует) их, Но, опять же как Лев Толстой, соглашается с критикой, пусть даже необоснованной, разводит руками: да, действительно, уродливым народилось это моё чадо; а если кто-то похвалит, то он, глядя на свое творение глазами другого критика, поморгает глазами и скажет себе, но нет, все-таки в тексте что-то есть и хорошего…»
Тогда как болезный графоман, хоть и вроде бы тоже рожает свои тексты, но никогда (подчеркиваю это, никогда) не отделяет их от себя. И ведет себя так, как будто он написал не стихотворение, а сотворил самого себя, и вот этого сотворенного себя он и пытается показать как можно большему количеству людей. При том его совершенно не интересует само написанное им стихотворение: он его в упор не видит, а смотрится в него, как в зеркало, исключительно для самолюбования. И поэтому смертельной обидой воспринимает даже не критику (критике его перл не достоин), а любое неодобрительное слово, воспринимая его исключительно как переход на личность. Более того, иначе кроме как переходя на личности с оппонентами, он и не умеет ни с кем общаться…
О, Елена, Вы возбудили во мне целый ворох возражений. Буду их выкладывать по степени значимости.
Возражение первое.
Вот Вы сказали, что графоманы не учатся, а без учебы невозможно стать писателем.
Но мне филологическое образование говорит (но может быть Вы знаете обратные примеры) – Никто из классиков русской и зарубежной словесности никогда не учился писать. А каждый изначально с самого первого своего стихотворения (текста) писал на пределе своих талантливых, а то и гениальных способностей. Но каждый из классиков, углубляясь в предмет, который описывал, естественным образом постигал культуру вообще и литературную в частности. По крайней мере для того, чтобы не изобретать велосипед. Так вот, именно углубленное постижение описываемого предмета (явления) и требовало от него использования сложнейшей (где-то может быть изысканной и филигранной) техники словесного выражения. Именно содержание диктует писателю использовать соответствующую словесную технику. Более того ни один писатель не может учиться писать у другого писателя, потому что по определению обязан писать НЕ ТАК, КАК ВСЕ. Лев Толстой об этом говорил (цитирую по памяти, могу ошибиться; «Если я знаю, как надо писать, значит это не моё, а свое я пишу, когда не знаю.» Именно это и есть так называемая «езда в незнаемое» Как можно учиться тому, не зная чему?.. Учатся литературе не писатели, а литературоведы и критики, которые априори не способны владеть художественным словом.
Елена! Мои искренние поздравления. Поднимаю свой мысленный тост за Ваше неравнодушное сердце! Про такие сердца сам Пушкин сказал: "… и угль, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинул."
Игорь! У меня вопрос (надеюсь, что не праздный): вот Вы говорите о поэтической правке (редактировании). А что является КРИТЕРИЕМ такой правки, от чего лично Вы отталкиваетесь, когда что-то правите в своих стихах? Вот Вы говорите, что Пастернак долго редактировал это стихотворение, но в нем же он и утверждает, что «чем случайней, тем вернее Слагаются стихи навзрыд.» Нет ли здесь противоречия? И может ли состояние «НАВЗРЫД» являться таким критерием, когда входишь спонтанно или специально в душевное состояние еще большей навзрыдности, и тогда былая навзрыдность смотрится несколько иначе, несовершеннее что ли, и потому требует правки?
Во! Вы тут в самую десяточку: «Человек уже должен быть достаточно талантлив, чтобы суметь написать хороший экспериментальный текст.»
Точно так же для поэта состоявшегося полезны и всякие поэтические и около поэтические игры. Я же считаю, что экспериментальная поэзия чрезвычайно вредна только для поэта начинающего, не состоявшегося еще. Ибо сдергивает его на качественно другие творческие принципы и устремления. тогда как состоявшегося истинного поэта никакие эксперименты сдернуть с истинной поэзии не смогут.
Не знаю как кто, но я лично безусловно причисляю экспериментальную поэзию к полноценному искусству. ну скажем, как двоюродная сестра истинной поэзии.
Елена, Вы опять несколько путаете понятия. Не истинная, то есть экспериментальная поэзия — вовсе не обязательно (далеко не обязательно) бездарна. И она может быть чрезвычайно талантливой. Тем более когда сотворена талантливым. а тем более гениальным мастером. Но это (буду настаивать на этом) — ДРУГАЯ поэзия. Ибо зиждется на качественно других творческих принципах. Гениальный поэт может составлять гениальные кроссворды, или писать гениальные картины, но кроссворды и картины по определению не являются поэзией. И гениальный поэт имеет право творить все, что посчитает нужным, помимо поэзии, ну типа, гений — гениален во всем.
А в приведенной Вами ссылке — ярчайший образец ИМИТАЦИИ поэзии. талантливой, может быть даже гениальной, но — ИМИТАЦИИ. Имеет ли такая имитация место быть? — Да конечно же! Более того, без такой имитации сама поэзия была бы не полной.
Ровно пятьдесят лет тому назад, учась в университете на филфаке, я отчаянно экспериментировал. При этом старался оставаться поэтом, то есть добивался, чтобы содержание всегда было первичней формы. По сути дела экспериментировал с содержанием. В предлагаемом вашему вниманию стихотворении этот эксперимент — на грани фола. Но то, что мне удалось-таки выразить в нем, а именно стихию первозданного хаоса, никаким другим образом выразить (по крайней мере, мне) было невозможно. Так вот вопрос: к какому виду поэзии вы бы отнесли это стихотворение: к истинной или экспериментальной?
+ + +
Мой ржавый сон зеленые собаки с урчаньем жрали. Ненависть росла. На воспаленных лапах Кадиллака твой глаз сверкал, как пена из стекла.
Кричали птицы, рванные, как знамя. И даже взгляд мой пятился. И вдруг я вспомнил всё и застонал упрямо, и даже засмеялся. А вокруг
все было так: скрипучие качели черпали воду дней моих на дне. И женщины, схватив виолончели, водили животами по струне.
По мне — нет. Ибо содержание «вредных советов» и невозможно полнее (точнее ) передать иной формой, каковую использовал Остер. тут сама форма выпячивает содержание. Как и должно быть в истинной поэзии.
Елена! Повторюсь: любое поэтическое произведение, нацеленное на передачу содержания (мысли и чувства) — является истинной поэзией. В том числе и «дур бер шур...» Крученых, поскольку эта явная абракадабра подана в контексте манифеста русских футуристов. Но даже безобидное четверостишие, написанное исключительно для выпячивания экспериментальных рифм и размеров — не может никаким образом относиться к истинной поэзии. Это разминка ума, которая, повторюсь снова, крайне вредна для развития поэтического мастерства. ибо на корню убивает саму поэзию. А вот если есть поэтическое содержание, если есть что сказать и с чем поделиться. то тогда можно экспериментировать с любыми формами, но опять же исключительно для того. чтобы предельно полно выразить содержание.
Мои огромнейшие экспериментальные наработки в ИЗО, в частности в художественной фотографии позволяют мне смотреть взглядом художника и на экспериментальную поэзию. Так вот, скажу радикально: к экспериментам в поэзии прибегают только те, кому нечего (абсолютно нечего) сказать, а писать (писательский зуд, порою, бывает невыносимым, как чесотка) очень хочется. И тогда пустота в душе маскируется всеми возможными словесными изысками, чтобы сказать на выходе: а это — как бы трава, а может быть и — как бы бегемот. Тут полностью отсутствует поэзия, которая является мостиком между душой поэта и душой читателя, в том числе и предполагаемого. Потому как экспериментальная поэзия никому ничего не передает по причине полного отсутствия хоть какого-нибудь содержания. Тут уместна несколько пошловатая, но очень точная пословица: «если собаке делать нечего…» Более того опыты по написанию экспериментальной поэзии никаким образом не помогают совершенствовать поэтическое мастерство, поскольку вынуждают отказываться от содержания, и таким образом выплескивают вместе с водой и ребенка.
Но тем не менее утверждать, что экспериментальная поэзия не имеет право на существование ни в коем случае нельзя: она бесполезна только для истинной поэзии, в том числе авангардной, не классической; поэзии, для которой содержание, в том числе самое сложное и даже непостижимое — первостепенно. Просто, полагаю, что экспериментальную поэзию следует относить в раздел кроссвордов и шарад. Ведь есть же огромное количество любителей кроссвордов. Так и любители сочинять экспериментальную поэзию вполне могут создавать клубы по интересам.
Повторю: принципиальное отличие истинной поэзии от поэзии экспериментальной в том, что истинная поэзия всегда пишется от души (сердца), а экспериментальная – от ума.
Хочу углубить дискуссию. Читатель – все-таки внешний атрибут литературного творчества, и о нем имеет смысл вести разговор только, когда литературный продукт (текст) создан. Не менее, а по мне и более важнее — внутреннее (мотивационное) побуждение автора к творческому акту, то его «предгрозовое» (беременное текстом) состояние, когда еще текст не написан. И тогда сразу же возникает вопрос: а какого рожна нормальные и здоровые в психическом отношении люди, занимаются крайне неблагодарным, как полагает подавляющее большинство литераторов литературным делом? Ответ у меня один – графо – мания (но не в ругательском, а буквальном смысле), страсть, влечение. Кстати, такое же влечение, как мужчины к женщине, именуемой любовью, и наоборот, женщины к мужчине. К такому же роду маний можно отнести охоту, рыбную ловлю, собирание грибов, а также одержимое (в самом лучшем значении этого слова) увлечение любимым делом, скажем конструирование синхрофазотронов. Следовательно, графомания (повторяю, в буквальном смысле это слова) ну, никак сама по себе не может быть неблагодарным делом. А наоборот, как и всякая удовлетворенная страсть приносит огромное удовольствие. Следовательно, неблагодарным её делают, связанные с ней неоправданные (ложные) ожидания и неоправданные (ложные) надежды. Попробуем разобраться, откуда они происходят.
По внутренней мотивации я разделяю графоманов (в буквальном смысле этого слова) на три разнокачественные категории. К первой группе относятся творцы классического литературного продукта – вся классическая мировая и отечественная художественная литература. Вся она построена по принципу, на который обратила внимание Елена Вишневая – «Езда в незнаемое». Художники этой группы пишут исключительно о ТОМ, НЕ ЗНАЯ, О ЧЕМ и пишут для того, чтобы именно в процессе творения постичь это незнаемое. Когда у Льва Толстого спросили: о чем роман «Анна Каренина», он сказал: чтобы ответить на этот вопрос, мне нужно будет написать еще один такой же объемный текст. Для писателей этой группы читателя, как категории, вообще не существует: после написания текста писатель отдает свой текст литературному агенту, и тот уже доводит его до читателя, при том до такого читателя, кому интересно открытое писателем неведомое. Такому писателю не нужна и учеба литературному мастерству, поскольку любая учеба оперирует знаемым (готовыми знаниями) тогда как писатель нацелен на постижение незнаемого. Но это вовсе не означает, что ему не нужно постоянно повышать своей интеллектуально-духовный уровень: однако знания ему нужны, чтобы «не изобретать велосипед», и знать какое незнаемое уже открыто до него.
Как труп в пустыне я лежал, и Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк!» И я восстал. Седое небо покрылось сочной синевой. Зной призрачный опал росой на вздыбленный волной бархан. Ногами утопая в нем, на острый гребень я взошел. В обратный Путь отправился. Синели глаза озер вдали времен. Но не мираж моим распахнутым глазам открылся – то была реальность: я преодолел рубеж, когда своею смертью смерть попрал. И от людей ушел в пустыню, чтобы вернуться к ним иным: переродившимся – примером личным показать, что коли жить в любви, то может пустыня превратится в сад. Но я не буду жечь сердца людей глаголом: несу в груди залог — перерожденье.
Девочка прыгала на шахматной доске, как по начерченным мелом на асфальте классикам, и ненароком сбила снежную королеву, которая, как оказалось, путалась под ногами девочки, обутыми в легкие летние сандалики. Снежный король, оставшись без воинственной снежной королевы, собрал свое поредевшее снежное воинство вокруг себя и, словно капитан волейбольной команды, скомандовал прокричать новую кричалку: «Довольно воевать!» Типа – не будем больше убивать друг друга прямо и наискосок, по горизонтали и вертикали, и тем более особенно извращенным способом – загнутым ходом норовистого коня; а саму шахматную доску превратим в классики и будем прыгать на ней, как прыгает девочка; и эти прыжки отсели будут для всей команды бальными танцами… «Но и я хочу танцевать! – Подала голос поверженная снежная королева. – Я буду царицей балов!» — Властно заключила она. И уже, как добрая фея, взмахнула волшебной палочкой: вся белоснежная одежда, словно истлевшие лохмотья, опала со всех снежных воинственных фигур под дивную музыку Вивальди, а на свет явились наряды всевозможных цветов радуги, словно луговые цветы со всех уголков планеты явились на бал на расчерченную под классики шахматную доску…
От былой снежной шахматной крепости не осталось и следа.
Я никогда не думал, что смогу сделать то, что казалось невозможно сделать: слепил большой снежок, обложил его вокруг снежками поменьше, и превратил снежное творение в ромашку. Снежки-лепестки, как были сказочно белыми, так и остались таковыми. А вот центральный снежок покрасил солнечным цветом своего сердца: оно у меня всегда солнечно-желтое, когда любит.
А ныне я проснулся от очередного накатившегося на меня прилива любви к тебе, и теперь захотелось задарить тебя цветами. А то что снег во дворе – что с того? Миллионы, миллионы белоснежных ромашек будут красоваться перед тобой, когда ты, проснувшись, по обыкновению выйдешь на балкон, под которым я когда-то пел тебе серенады. И миллионы миллионов влюбленных в тебя моих сердец будут искристо желтеть маленькими солнцами на нехоженом снегу, и будет казаться, что это само небо в алмазах опустилось на землю к твоим ногам.
Я люблю тьму, потому что только она одна и рождает свет; даже когда она только беременна светом, свет является мне в ночной кромешной непроглядности в образе ангелов. Я их не вижу, поскольку не вижу ничего, но фосфорическое мерцание (всполохи потустороннего горнего огня) и мистический шелест упругих крыльев выдает их присутствие.
Именно когда тьма густа, как застывший гудрон, а то и вовсе, как антрацит, когда она чуть ли ни сливается воедино с абсолютной безнадегой в моей страждущей душе, и когда кажется, что я сам заточен судьбой в глубокий и тесный каменный мешок, из которого нет выхода – светящееся шуршание ангельских крыльев делается похожим на деловито жужжащий пчелиный рой, а сам каменный мешок превращается в улей, в котором уютно и тепло, и можно относительно комфортно переживать суровую зимнюю стужу…
Более того, моя натерпевшаяся дневных ужасов душа сама превращается в пчелиную матку, и пока ей микроскопическими фонариками высвечивают тьму ангелы, откладывает яйца собственного света в восковые ячейки. И я тогда, облегченно улыбаясь, засыпаю пусть далеко за бесконечную полночь, но сон мой под колокольчиковый звон деловитого ангельского пения — беспробудный и долгий.
Благодаря ангелам я даже в кажущиеся незыблемыми кромешную темноту и душевную безнадегу засыпаю с легкой улыбкой на губах и с такой же улыбкой по утру просыпаюсь.
Полагаю, что стихотворение в прозе не будет противоречить правилам турнира. Тем более, что оно соответствует заявленной теме и нацелено на взятие «снежной крепости».
ВРЕМЯ ПОСЕВА
Двенадцатое новолуние в году совпало с самой длинной ночью года. Беспросветный мрак на неделю обуял заснеженную землю. Даже алмазные звезды, которые предельно ярко блестят в морозную полночь, подчистую склеваны ненасытными жирными снежными тучами. Это время абсолютной Тьмы, не приспособленное для жизни…
Но именно оно, и только оно (когда вокруг не видно не зги) идеально подходит для посева зерен грядущего света. Засеял в новолуние душу семенами благих дел и помыслов – собирай благой урожай в ближайшее полнолуние; засеял 22 декабря душу грандиозными добрыми целеустремлениями – и 22 июня закрома заполнятся добротой под потолок: раздаривай – не убудет.
…Я давно с благоговением отношусь к природной кромешной тьме: чем глубже и гуще она, тем больше и ярче вызревает в ней света. И сейчас, склонившись в позе «сеятеля», хожу вслепую по своей душе — бросаю куда только могу достать греющие мою ладонь внутренним теплом зерна.
Сосредоточенно поспешаю: нужно успеть засеять душу до Нового Года, ибо тогда появятся иные, уже праздничные заботы с первыми проблесками проросшего света…
Настоящий здоровый писатель (поэт) подобен матери-героини. Он в буквальном смысле рожает свои произведения. И так же как мать – позволяет им жить своей собственной жизнью, и соответственно смотрит уже на них со стороны: безусловно, они его дети, но в то же время они уже не есть он сам. Ему неприятно, когда, кто-то ругает (критикует) их, Но, опять же как Лев Толстой, соглашается с критикой, пусть даже необоснованной, разводит руками: да, действительно, уродливым народилось это моё чадо; а если кто-то похвалит, то он, глядя на свое творение глазами другого критика, поморгает глазами и скажет себе, но нет, все-таки в тексте что-то есть и хорошего…»
Тогда как болезный графоман, хоть и вроде бы тоже рожает свои тексты, но никогда (подчеркиваю это, никогда) не отделяет их от себя. И ведет себя так, как будто он написал не стихотворение, а сотворил самого себя, и вот этого сотворенного себя он и пытается показать как можно большему количеству людей. При том его совершенно не интересует само написанное им стихотворение: он его в упор не видит, а смотрится в него, как в зеркало, исключительно для самолюбования. И поэтому смертельной обидой воспринимает даже не критику (критике его перл не достоин), а любое неодобрительное слово, воспринимая его исключительно как переход на личность. Более того, иначе кроме как переходя на личности с оппонентами, он и не умеет ни с кем общаться…
Возражение первое.
Вот Вы сказали, что графоманы не учатся, а без учебы невозможно стать писателем.
Но мне филологическое образование говорит (но может быть Вы знаете обратные примеры) – Никто из классиков русской и зарубежной словесности никогда не учился писать. А каждый изначально с самого первого своего стихотворения (текста) писал на пределе своих талантливых, а то и гениальных способностей. Но каждый из классиков, углубляясь в предмет, который описывал, естественным образом постигал культуру вообще и литературную в частности. По крайней мере для того, чтобы не изобретать велосипед. Так вот, именно углубленное постижение описываемого предмета (явления) и требовало от него использования сложнейшей (где-то может быть изысканной и филигранной) техники словесного выражения. Именно содержание диктует писателю использовать соответствующую словесную технику. Более того ни один писатель не может учиться писать у другого писателя, потому что по определению обязан писать НЕ ТАК, КАК ВСЕ. Лев Толстой об этом говорил (цитирую по памяти, могу ошибиться; «Если я знаю, как надо писать, значит это не моё, а свое я пишу, когда не знаю.» Именно это и есть так называемая «езда в незнаемое» Как можно учиться тому, не зная чему?.. Учатся литературе не писатели, а литературоведы и критики, которые априори не способны владеть художественным словом.
Мои искренние поздравления.
Поднимаю свой мысленный тост за Ваше неравнодушное сердце!
Про такие сердца сам Пушкин сказал: "… и угль, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинул."
У меня вопрос (надеюсь, что не праздный): вот Вы говорите о поэтической правке (редактировании). А что является КРИТЕРИЕМ такой правки, от чего лично Вы отталкиваетесь, когда что-то правите в своих стихах? Вот Вы говорите, что Пастернак долго редактировал это стихотворение, но в нем же он и утверждает, что «чем случайней, тем вернее Слагаются стихи навзрыд.» Нет ли здесь противоречия? И может ли состояние «НАВЗРЫД» являться таким критерием, когда входишь спонтанно или специально в душевное состояние еще большей навзрыдности, и тогда былая навзрыдность смотрится несколько иначе, несовершеннее что ли, и потому требует правки?
Гениальное определение!
И по смыслу и по словесной (поэтической) выразительности
Точно так же для поэта состоявшегося полезны и всякие поэтические и около поэтические игры. Я же считаю, что экспериментальная поэзия чрезвычайно вредна только для поэта начинающего, не состоявшегося еще. Ибо сдергивает его на качественно другие творческие принципы и устремления. тогда как состоявшегося истинного поэта никакие эксперименты сдернуть с истинной поэзии не смогут.
Не знаю как кто, но я лично безусловно причисляю экспериментальную поэзию к полноценному искусству. ну скажем, как двоюродная сестра истинной поэзии.
А в приведенной Вами ссылке — ярчайший образец ИМИТАЦИИ поэзии. талантливой, может быть даже гениальной, но — ИМИТАЦИИ. Имеет ли такая имитация место быть? — Да конечно же! Более того, без такой имитации сама поэзия была бы не полной.
Так вот вопрос: к какому виду поэзии вы бы отнесли это стихотворение: к истинной или экспериментальной?
+ + +
Мой ржавый сон зеленые собаки
с урчаньем жрали. Ненависть росла.
На воспаленных лапах Кадиллака
твой глаз сверкал, как пена из стекла.
Кричали птицы, рванные, как знамя.
И даже взгляд мой пятился. И вдруг
я вспомнил всё и застонал упрямо,
и даже засмеялся. А вокруг
все было так: скрипучие качели
черпали воду дней моих на дне.
И женщины, схватив виолончели,
водили животами по струне.
Прекрасная игра слов,
Это как раз классическое требование к настоящей поэзии: когда словам тесно, а мыслям просторно.
Но тем не менее утверждать, что экспериментальная поэзия не имеет право на существование ни в коем случае нельзя: она бесполезна только для истинной поэзии, в том числе авангардной, не классической; поэзии, для которой содержание, в том числе самое сложное и даже непостижимое — первостепенно. Просто, полагаю, что экспериментальную поэзию следует относить в раздел кроссвордов и шарад. Ведь есть же огромное количество любителей кроссвордов. Так и любители сочинять экспериментальную поэзию вполне могут создавать клубы по интересам.
Повторю: принципиальное отличие истинной поэзии от поэзии экспериментальной в том, что истинная поэзия всегда пишется от души (сердца), а экспериментальная – от ума.
По внутренней мотивации я разделяю графоманов (в буквальном смысле этого слова) на три разнокачественные категории. К первой группе относятся творцы классического литературного продукта – вся классическая мировая и отечественная художественная литература. Вся она построена по принципу, на который обратила внимание Елена Вишневая – «Езда в незнаемое». Художники этой группы пишут исключительно о ТОМ, НЕ ЗНАЯ, О ЧЕМ и пишут для того, чтобы именно в процессе творения постичь это незнаемое. Когда у Льва Толстого спросили: о чем роман «Анна Каренина», он сказал: чтобы ответить на этот вопрос, мне нужно будет написать еще один такой же объемный текст. Для писателей этой группы читателя, как категории, вообще не существует: после написания текста писатель отдает свой текст литературному агенту, и тот уже доводит его до читателя, при том до такого читателя, кому интересно открытое писателем неведомое. Такому писателю не нужна и учеба литературному мастерству, поскольку любая учеба оперирует знаемым (готовыми знаниями) тогда как писатель нацелен на постижение незнаемого. Но это вовсе не означает, что ему не нужно постоянно повышать своей интеллектуально-духовный уровень: однако знания ему нужны, чтобы «не изобретать велосипед», и знать какое незнаемое уже открыто до него.
(продолжение, надеюсь, последует)
Как труп в пустыне я лежал, и Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк!» И я восстал. Седое небо покрылось сочной синевой. Зной призрачный опал росой на вздыбленный волной бархан. Ногами утопая в нем, на острый гребень я взошел. В обратный Путь отправился. Синели глаза озер вдали времен. Но не мираж моим распахнутым глазам открылся – то была реальность: я преодолел рубеж, когда своею смертью смерть попрал. И от людей ушел в пустыню, чтобы вернуться к ним иным: переродившимся – примером личным показать, что коли жить в любви, то может пустыня превратится в сад. Но я не буду жечь сердца людей глаголом: несу в груди залог — перерожденье.
Девочка прыгала на шахматной доске, как по начерченным мелом на асфальте классикам, и ненароком сбила снежную королеву, которая, как оказалось, путалась под ногами девочки, обутыми в легкие летние сандалики. Снежный король, оставшись без воинственной снежной королевы, собрал свое поредевшее снежное воинство вокруг себя и, словно капитан волейбольной команды, скомандовал прокричать новую кричалку: «Довольно воевать!» Типа – не будем больше убивать друг друга прямо и наискосок, по горизонтали и вертикали, и тем более особенно извращенным способом – загнутым ходом норовистого коня; а саму шахматную доску превратим в классики и будем прыгать на ней, как прыгает девочка; и эти прыжки отсели будут для всей команды бальными танцами… «Но и я хочу танцевать! – Подала голос поверженная снежная королева. – Я буду царицей балов!» — Властно заключила она. И уже, как добрая фея, взмахнула волшебной палочкой: вся белоснежная одежда, словно истлевшие лохмотья, опала со всех снежных воинственных фигур под дивную музыку Вивальди, а на свет явились наряды всевозможных цветов радуги, словно луговые цветы со всех уголков планеты явились на бал на расчерченную под классики шахматную доску…
От былой снежной шахматной крепости не осталось и следа.
А ныне я проснулся от очередного накатившегося на меня прилива любви к тебе, и теперь захотелось задарить тебя цветами. А то что снег во дворе – что с того? Миллионы, миллионы белоснежных ромашек будут красоваться перед тобой, когда ты, проснувшись, по обыкновению выйдешь на балкон, под которым я когда-то пел тебе серенады. И миллионы миллионов влюбленных в тебя моих сердец будут искристо желтеть маленькими солнцами на нехоженом снегу, и будет казаться, что это само небо в алмазах опустилось на землю к твоим ногам.
Я люблю тьму, потому что только она одна и рождает свет; даже когда она только беременна светом, свет является мне в ночной кромешной непроглядности в образе ангелов. Я их не вижу, поскольку не вижу ничего, но фосфорическое мерцание (всполохи потустороннего горнего огня) и мистический шелест упругих крыльев выдает их присутствие.
Именно когда тьма густа, как застывший гудрон, а то и вовсе, как антрацит, когда она чуть ли ни сливается воедино с абсолютной безнадегой в моей страждущей душе, и когда кажется, что я сам заточен судьбой в глубокий и тесный каменный мешок, из которого нет выхода – светящееся шуршание ангельских крыльев делается похожим на деловито жужжащий пчелиный рой, а сам каменный мешок превращается в улей, в котором уютно и тепло, и можно относительно комфортно переживать суровую зимнюю стужу…
Более того, моя натерпевшаяся дневных ужасов душа сама превращается в пчелиную матку, и пока ей микроскопическими фонариками высвечивают тьму ангелы, откладывает яйца собственного света в восковые ячейки. И я тогда, облегченно улыбаясь, засыпаю пусть далеко за бесконечную полночь, но сон мой под колокольчиковый звон деловитого ангельского пения — беспробудный и долгий.
Благодаря ангелам я даже в кажущиеся незыблемыми кромешную темноту и душевную безнадегу засыпаю с легкой улыбкой на губах и с такой же улыбкой по утру просыпаюсь.
ВРЕМЯ ПОСЕВА
Двенадцатое новолуние в году совпало с самой длинной ночью года. Беспросветный мрак на неделю обуял заснеженную землю. Даже алмазные звезды, которые предельно ярко блестят в морозную полночь, подчистую склеваны ненасытными жирными снежными тучами. Это время абсолютной Тьмы, не приспособленное для жизни…
Но именно оно, и только оно (когда вокруг не видно не зги) идеально подходит для посева зерен грядущего света. Засеял в новолуние душу семенами благих дел и помыслов – собирай благой урожай в ближайшее полнолуние; засеял 22 декабря душу грандиозными добрыми целеустремлениями – и 22 июня закрома заполнятся добротой под потолок: раздаривай – не убудет.
…Я давно с благоговением отношусь к природной кромешной тьме: чем глубже и гуще она, тем больше и ярче вызревает в ней света. И сейчас, склонившись в позе «сеятеля», хожу вслепую по своей душе — бросаю куда только могу достать греющие мою ладонь внутренним теплом зерна.
Сосредоточенно поспешаю: нужно успеть засеять душу до Нового Года, ибо тогда появятся иные, уже праздничные заботы с первыми проблесками проросшего света…