Решил сегодня, 2 сентября вновь отпустить себя на свободу, подставив лицо и душу ветру… И вот что получилось. Не обессудьте.
УПОДОБЛЕНИЕ
Насколько планета «Земля» меньше необъятной вселенной, настолько человеческое подобие Богу меньше Самого Бога. Но в масштабах земли человек может сполна реализовать свое божие подобие и стать Богом…
…Я иду по осени в притихшем замерзающем парке. Воздух студёный — чист и хрустален, деревья дуют на покрасневшие от морозца ладони, пытаясь согреться последним теплом, исходящим от их все медленнее и медленнее бьющихся сердец. Гулкая, порою надсадно звенящая тишина обреченно шелестит пожухлой листвой, багряным ковром устелившей узкую пешеходную дорожку, словно беспечно пиная её ногами. Таинство уходящего в небытие былого буйного великолепия… Таинство естественного умирания, дождавшегося своего часа.
И мне грустно так, что щемит под ложечкой, и хочется плакать. Похоже даже, слезинка непроизвольно выкатилась-таки из краешка глаза и зависла на ресницах поблескивающим бриллиантиком, как в аккуратной сережке, что в мочке уха любимой женщины. Именно – любимой, и особенно сильно любимой сейчас, когда один иду по осеннему парку, прощаясь с его буйной в былом зеленью, валяющейся сейчас под ногами пышными желтыми хлопьями. И сердце моё вместе с грустью наполняется любовью. Возможно, что этот чуть ли ни взрывной приток любви несколько запоздал: следовало бы так же безоглядно любить парковую жизнь, когда она была зеленой, и, казалось, будет таковою вечно: а коли — вечно, то можно с любовью и повременить. Ан, нет, я её любил и когда она была в цвету, белоснежном и розовом, и когда утопала в зелени, густой и непроглядной, что редким солнечным зайчикам удавалось пробиться сквозь интимно шуршащую на ветру листву и поскакать по земляничным созревшим ягодкам, смущенно склонившим своим милые головки к увлажненной озорным дождиком земле.
Но, правда, тогда мне нисколько не было грустно, а наоборот – радостно. Но почему же теперь, когда я всего этого лишаюсь, любовь в моем сердце только усиливается? Раньше я щедро делился ею с цветущими и плодоносящими деревьями, и её у меня хватало на всех. А теперь ведь делиться не с кем, а она все набухает и набухает, что впору, уподобившись несмышленому ребенку, разрыдаться, и, закрыв глаза ладонями, убежать в дремучую чашу парка…
Но тут из замешательства меня вывела отчетливая слуховая галлюцинация: голос доносился с небес, и, возможно, это был голос Самого Господа, или моего ангела-хранителя, наместника Бога во мне:
— Этот Конец Моего вечно повторяющегося цикла должен стать твоим Началом, чтобы ты в себе самом тоже стал делать, как Я. Обрати сейчас свою любовь на нравственное деяние: посади в себе прямо сейчас, не выходя из парка, озимые благих дел и помыслов, а по весне — взрасти сад еще краше, чем Мой. Смотри на Меня. Учись у Меня. Будь, как Я.
А этот вещий голос в свою очередь был прерван последним сорвавшемся с голой ветки листом, который, плавно покружившись в неподвижном морозном воздухе, упал мне на грудь мистическим орденом, как аванс за предстоящее моё полное уподобление Богу.
Хотелось бы уточнить: вот Вы сначала пишете «Ждём Ваши стихи и прозаические миниатюры», а потом добавляете «Конкурс проходит в номинации поэзия» Разъясните, пожалуйста. Заранее — спасибо.
Да, кстати, Елена, триггер в моем, равно как и Вашем (на мой взгляд прекрасном и созвучном мне стихотворении) можно назвать ТЕМОЙ в джазовом исполнении, а ассоциации — импровизациями в исполнении этой темы. И вот еще добавлю: Ваша тема «идти путем блаженных или нищих» на несколько порядков шире и глубже предложенной Вами импровизации. Но это свойство настоящего триггера. А именно — его практическая неисчерпаемость…
Елена, а в таком творческом подходе нет и не может быть фразы, потому как текст (именно текст) рождается в процессе. Точнее будет говорить о тригере, а еще точнее о текстовом «локомотиве», который вытягивает за собой весь текст. А таким тригером может быть и отдельное слово, или часть фразы. В данном случае тригером (локомотивом) явилось «нелепое» выражение — НЕЛЕПОСТЬ ВЫГЛЯДЫВАЕТ ИЗ-ЗА УГЛА. А дальше и до конца текста пошли одни сплошные вольные ассоциации. То есть тригером («настоящей фразой») является то, что способно вызвать поток свободных ассоциаций, который и развязывает автору руки: только спеши записывать, что само идет на ум… Или как сказал классик " минута и стихи свободно потекут"
Я полагаю, что тригер («настоящая фраза») — это уже есть сам текст (отдельная глава, рассказ или даже роман) в готовом, но в нераскрытом, как сжатая пружина, виде. То есть — это ПОТЕНЦИЯ законченного текста, даже если автор и представления не имеет о том, каков он будет в конечном виде.
Я лично всегда пишу по принципу Хемингуэя. Лежа медитирую, используя специальное дыхание ( где-то час, два, а иногда и больше) довожу сознание до «табулы раса» (чистого листа), а потом на этот «чистый лист» сама по себе выплывает первая «настоящая» фраза. А дальше идут ассоциации, и только ассоциации.
Не буду далеко ходить. Вот только что свеже испеченное: ему от силы полчаса от роду…
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
Нелепость выглядывает из-за угла половинкой своего синего, как цветущие во ржи васильки, любопытного глаза. Вторая половинка её души, потупив взор, носочком изящной ножки, обутой в детский летний сандалик, смущенно ковыряет песочек на детской площадке. Она доброжелательна и мила, моя ненаглядная нелепость. Я люблю её, как проявление моего оставшегося большим ребенком духа с огромной седой головой, набитой под завязку житейским опытом, а по сути — большим чугунным котелком, в котором, мерно побулькивая, степенно вываривается мудрость русского старца и мистического философа.
Ну, да, конечно, моя философия – это философия нелепости: абсурда, норовящего вывариться до парадокса. И варится она в четко обозначенной в мировой культуре парадигме ОТ и ДО: ОТ «верую, потому что абсурдно» ДО «и гений парадокса друг». Но — именно в этом векторе, а не обратном: когда я еще не гений, но уже не дурак. А не дурак только потому, что ВЕРУЮ. Именно вера, и только вера вытягивает нас за волосы из болота тотальной глупости, потому что показывает нашим душам, куда нужно стремиться, даже если они, души, до этого момента топтались на месте, или хуже того, шли, вслепую вытянув руки вперед, в обратном направлении.
— Ах, ты, милая моя нелепость, ну выходи, выходи из-за угла. Полно уж… Что нам стесняться честного люда, живущего по выверенной логарифмической линейкой схеме. А у нас вместо схемы – наитие. Но при этом мы, нет, не городские сумасшедшие, мы, если на то пошло – современные юродивые. Но такие юродивые, про которых одна замечательная женщина-поэтесса, кстати моя знакомая, сказала: «Два дебила – это сила».
А хочешь, чтобы ты навсегда избавилась от природной застенчивости и смущения, оформим наши отношения. Я возьму тебя в жены. Ведь Александр Блок женился на Руси: он так и сказал: «О, Русь моя, жена моя. До боли…» А я чем хуже? Женюсь на тебе и стану мужем Нелепости. А что? Классный же ведь будет статус!
Ну, выходи, выходи из своего угла: посидим рядышком на детской скамеечке. Я возьму в руки твою раскрытую ладонь и буду водить по ней кончиком указательного пальца, читая замысловатые, как у всякой нелепости, письмена: именно так и водят пальцами в первые дни пребывания в школе первоклассники по разукрашенным страницам букваря. А ты, в свою очередь примешь облик жены, или, как теперь точнее будет сказать, вдовы Блока, то есть современной России — будешь по-матерински гладить меня по голове и телепатически передавать самые сокровенные мысли, в первую очередь неотлагательные и самые болезненные. Чтобы я как можно скорее перевел угнетающий абсурд всего ныне происходящего с нами в воодушевляющий парадокс…
Поскольку едва я это сделаю, то, словно сказочный принц, расколдую тебя, и ты теперь уже навеки вечные сбросишь с себя невзрачную болотную лягушачью шкурку, и явишься миру в своем истинном прекрасном обличии. Хотя, четно говоря, ты мне и в лягушачьем прикиде милее всех на свете. Я полюбил тебя всей душой, когда разглядел твоё истинное лицо, скрытое лягушачьей завесой… Именно тогда впервые в своей жизни и поступил нелепо: встретил тебя не по одежке, как принято встречать, а сразу же по уму, а еще точнее — по твоей необъятно широкой несказанно прекрасной душе, моя милая любимая Нелепость…
Я был ранен в живот, в зону между желудком и правым подреберьем — во время вселенской войны Добра и Зла. Не знаю, прицельным ли был тот выстрел, или в меня угодила шальная пуля, или, что скорее всего, пронзило осколком разорвавшегося рядом снаряда, или авиабомбы. Не помню даже, когда это произошло: в детстве, или в юности, или в раннем взрослом возрасте. Я тогда ни сном ни духом не ведал ни о какой Войне, а тем более о том, что линия её фронта проходит ни только через мое сердце, но и через все тело, неровно разделяя его надвое. И только сейчас понимаю, что оно, мое тело – вроде нейтральной полосы, на которой по признанию поэта – «цветы необычайной красоты». И в самом деле, пока я ничего не знал, а тем более не понимал о Войне – жил, вольно, как трава в поле, ни о чем не задумываясь, жил, как жилось само по себе, и был счастлив. По нынешним меркам – очень счастлив. Я и сейчас вижу те самые прекрасные цветы: они как были, так и остались, разве что может быть стали чуточку краше. Но я уже не смотрю на них как прежде, потому что мой внутренний взгляд поминутно оттягивает на себя Война.
«Мне грустно оттого, что я тебя люблю.» — Говорю я прямо сейчас русскому полю, огромной нейтральной полосе моего Отечества. – Прости меня за то, что нарушил твой нейтралитет, сознательно приняв сторону Добра, и автоматически превратился в воина Света. Но посмотри на меня: какой из меня воин? Гуманитарий, очкарик, ботаник… Мне бы до конца своих дней оды сочинять ромашкам, и с васильками засиживаться допоздна – пить в полевых кабаках хмельную брагу ночных бесподобных полевых запахов, а на заре – похмеляться, словно огуречным рассолом – росой, выпавшей на лепестки моей поэтической души.
Но – август. Исход лета. Еще парит, и так, как не парило в июле. Но ведь электрическая лампочка перед тем, как прогореть и навеки погаснуть, вспыхивает ослепительно… А там, глядишь и сентябрь нанесет на мою и твою, милое Отечество, нейтральную полосу багряных листьев с близлежащего леса, словно насыплет нам под ноги звенящих золотых монет. А там и снежный покров не за горами… И кому, если не мне, позаботиться о тебе, моя родина: согреть в снежную годину теплом своего сердца. Пусть я буду в этой Войне – согревателем, истопником, в крайнем случае, санитаром, каковым был мой отец в Великую Отечественную… Прости, но я не могу убивать, даже если это заведомое Зло. У Зла – ледяное сердце, а я его обогрею, оно растает и перестанет быть Злом. А коли согрею еще и Добро – то оно даже в трескучий мороз выпустит зеленые листочки и зацветет. И тогда даже на заснеженной нейтральной полосе появятся клумбочки цветущих тюльпанов.
Да и, если честно, теплом своего сердца намерен исцелять ни только тебя, мое Отчество, но и самого себя, ибо болит, ох как болит до сих пор застарелая моя телесная рана в зоне между желудком и правым подреберьем.
Ну какой же тут сексизм? — Сложившаяся за все годы существования человечества культура. Женщина-врач при контакте с мужчиной, перестает быть врачом, а становится женщиной. То же самое можно сказать и о женщине-учительнице. Как и о всякой другой женщине абсолютно любой специальности. Ежели, скажем, женщины врачи, учительницы, заведующие кафедрами при контакте с мужчинами оставались бы в личностной оболочке своей специальности, мужчины посходили бы с ума, да и женщины тоже. Ну это так же, когда входишь в квартиру, снимаешь обувь и верхнюю одежду, так и здесь нужно снимать «шкурку» своей специальности.
А вот (чисто интересно) Ви и спите в рабочей робе правозащитницы? И при контакте с «благородным правозащитником» (искренне желаю Вам найти такового) не будете раздеваться?
Ну чтобы стать рыцарем, нужно в первую очередь увидеть в даме сердца — ЖЕНЩИНУ. А я даже представить не могу (не смотря на мое запредельное воображение), что хоть какой-нибудь мужчина сможет в Вас разглядеть женщину, а не правозащитницу. Это я говорю без малейшего сарказма. Впрочем, не исключаю, что может-таки найтись и такой мужчина, который разбудит в Вас женщину, как спящую царевну — поцелуем…
Так, Елена, Вы только подтвердили мою мысль. Поясню на приведенном Вами же примере. Видение у добрян практически одинаковое, не смотря на все их творческое разнообразие, и полностью. совпадающее в редактором (Ольги Которовой). И вот смотрите, «закладка», а я буду настаивать, что оппонент использовал психологический вирус, направленный на внедрение в детское беззащитное подсознание. Этот вирус можно выразить всего одним словом «обыденная повседневность.Типа там (не буду лишний раз лить воду на мельницу манипулятора) только и делают, что похищают и пытают людей. Ребенок, читая „сладкую“ сказочку. проглатывает это слово, как рыба наживку. и — вирус внедрен. А „простодушная“ Ольга взяла и удалила это слово. С точки зрения литературы оно совершенно инородное для сказочного жанра. Но авторша возмутилась и затеяла (и на мой взгляд) пустопорожнюю дискуссию. Оно и понятно: редактор убрал то самое главное слово, ради которого возможно и писалась вся „сказка“. Но будь редактор на одной мировоззренческой волне с автором, он бы наоборот это слово выделил бы „жирным“ шрифтом…
Татьяна, когда автор и редактор ВИДЯТ ОДИНАКОВО (как, например, у Вас с Ольгой Которовой), то и диалог между ними возникает автоматически. Более того, он превращается в приятную беседу ЕДИНОМЫШЛЕННИКОВ. Когда же у автора с редактором не совпадает ВИДЕНИЕ мира, то никакого диалога между ними не может быть по определению. Всегда во все времена. авторы искали своих редакторов, а редактора — своих авторов.
Вот Вы и сейчас показали свои профессиональные, я бы сказал даже — мастерские качества МАНИПУЛЯТОРА. И бога ради не прикрывайтесь своим полом. То есть тем, что Вы женщина, я обращался не к женщине, а к МАНИПУЛЯТОРУ. При том к манипулятору враждебно настроенному к моему родному отечеству. И уже почти неприкрыто подставляющему наш литературный клуб.
Не выдержал, и решил вставить свои «мужские» пять копеек в развернувшуюся «женскую» дискуссию.
Вот моя позиция; РЕДАКТОР ВСЕГДА ПРАВ. Даже когда он кому-то кажется неправым. Ибо он, редактор, ТАК ВИДИТ. Почему автору позволительно ТАК видеть, а редактору нельзя?
Я полностью на стороне Ольги Которовой. Вот есть медаль «мать героиня». А Которова заслужила медаль «редактор героиня». А её оппонентке (другой Ольге) я бы сказал: ищете себя другого редактора, такого же мастера по 25 кадру и психологическим закладкам, как Вы сами. Типа, не морочьте головы.
Еще одно метамодернистское ЭССЕ на очень серьезную, можно даже сказать, болезненную тему.
Я играл в пинг-понг каплей раба, которую выдавил Антон Павлович Чехов из собственной отчаянно протестующей против рабства души. Отскакивая от деревянного настила самодельного теннисного стола, капля звонко цокала, как стучащие мерно подкованные копыта проезжающей мимо дородной лошади по мощеной булыжником, омытой недавно прошедшим дождем, мостовой. К тому же у кареты, которую неторопливо тянула эта лошадь, надоедливо громко скрипели не смазанные колеса, а их железные обода лязгали по брусчатке, словно гвоздем по стеклу – неприятно до ломоты зубов.
Но, добропорядочные господа и милые дамы, выдавливание из себя раба – и в самом деле пренеприятнейшая процедура. Даже выдернуть больной зуб из обмотанной шерстяным платком воспаленной десны гораздо легче: зубная боль, хоть и несопоставимо острее и нетерпимее – излечивается суровой ниткой чуть ли ни мгновенно… А ведь в громыхающей и скрипящей карете ехали барин в добротной лисьей шубе до пят в образе знаменитого певца Шаляпина с картины Кустодиева, а напротив сидел юный Михаил Лермонтов который, не желая, возможно, по молодости лет выдавливать из себя по капле раба, как это делал в зрелом возрасте Чехов, а наоборот, то ли по малодушию то ли по несуразному разумению, потакая собственным рабским каплям, сочинял ставшие впоследствии знаменитыми стихи «Прощай немытая Россия, страна господ, страна рабов…»
И вот тогда я в сердцах ударил что было у меня мочи по шарику пинг-понга, в который превратилась выдавленная-таки Чеховым рабская капля, зашвырнул в небеса ракетку, как это сделал с ананасом поэт Андрей Белый, и побежал вслед за каретой, словно за уходящим поездом, настиг, вскочил на подножку и запыхавшимся от стремительного бега голосом вежливо попросил Лермонтова: «Подвиньтесь, пожалуйста». И тут же, не давая себе отдышаться, полу гневным, полу обиженным голосом стал ему вычитывать:
— Ну, Господи, Михаил Юрьевич, ежели вы, широко раскрыв поэтические глаза на родное отечество, увидели, что оно немытое, что вам лично мешало организовать баньку, пусть даже по-черному, и выкупать его?! Пусть даже сразу не всю Россию (невозможно построить такаю баню, чтобы в неё уместилась вся Россия), а хотя бы самую-самую малую толику, можно даже в размере одной деревушки. Но каков был бы пример! Ведь ни только дурные примеры заразительны, но и добрые. Да еще если со всей силой своего божьего дара обратились к нации: «Мытье в бане — свет, а не мытье – тьма», разве тогда после этого Россия в конечном итоге не была бы вымытой…»
Но Михаил Юрьевич, отворотив от меня нос, стал смотреть в противоположное окно: вид немытой России был ему привлекательнее моей отчаянно произнесенной тирады. А барин в лисьей шубе и вовсе схоронил лицо в пушистый воротник, сделав вид, что дремлет. Оба они в мыслях своих и наяву ехали в Европу, которая к тому времени была вымыта. Ну, конечно же, в отличии от наших господ, европейцы, увидев родную Европу немытой (а она была, пожалуй, погрязнее, чем Россия), взяли и отмыли её. А что мешало русским образованным по-европейски людям сделать то же самое? Да – ничего! Кроме одного – нужно было сначала выдавить из себя раба, как это начал делать Антон Павлович. А то, что образованные русские люди были в подавляющем большинстве своем – господами, так раб и господин – это две стороны одной медали.
МЕТАМОДЕРНИСТСКОЕ ЭССЕ О ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ПРЕДНАЗНАЧЕНИИ
Он разбежался, взлетел, сделал тройное сальто в воздухе, приземлился на прямые ноги, как умелый гимнаст на маты; но тотчас снова взлетел, потому что ему понравилось свободно кувыркаться в воздухе, как это делают домашние голуби; и, по-птичьи раскинув руки, полетел куда глаза глядят, громко оглашая округу восторженными криками: «Лечу. Лечу, Господи! Господи, лечу!!!» А Господь смотрел на него одновременно с земли и неба, и одобряюще улыбался: ибо он, человек, изначально сотворен Им для полета, как птица для счастья. Потому как человек и птица – близнецы братья: кто более матушке-природе ценен? Она говорит: человек — подразумевает птицу, говорит: птица — подразумевает человека, который в полете безусловно звучит гордо.
Налетавшись вдоволь, до сладкого головокружения, белоснежный голубь сел на плечо Господа образом Духа Святого, почистил взволнованным клювом перышки, а потом, вдохнув свежий воздух полной грудью, по-русски воскликнул: «Лепота! Лепота – летать, и лепота — быть человеком, чтобы уноситься духом в бескрайние небесные просторы: туда, где синь непроглядная, а облака – белоснежная воздушная сахарная вата, сваренная мастеровитым добрым фокусником в черном цилиндре-шляпе на просторной арене, вселенского цирка, в купол которого даже днем заглядывают любопытные звезды, и тихо шепчутся между собой, глядя на которые великий поэт и сочинил бессмертную стихотворную строчку: «и звезда с звездою говорит».
— Это и есть свобода, сын Мой. Великая свобода духа. — Ободряюще заметил Господь обретшему способность летать человеку. – Человек силен духом своим. И только им, духом своим, он подобен Мне. Пусть пока это подобие – относительное, пусть пока только малой толикой свободы человек подобен Мне: в Конце Концов оно станет абсолютным; и человек сам сделается Богом, и сотворит себе новую, не бывалую еще человеческую вселенную, а именно – рай на земле. А пока – учись летать, сын Мой: ты уже вкусил сладость духовного полета. Теперь вливай эту сладость в свои земные дела: пусть в каждом твоем деянии присутствует дух свободного полета».
Белоснежный голубь, послушно кивнув хохлатой головкой, взлетел с плеча Господня, и теперь по-хозяйски оглядывал с горних небес бескрайнее русское поле, находя его несказанно прекрасным, и думал, что лучшей основы-фундамента для созидания рая на земле не найти. В его вдохновенном от полета сознании стали спонтанно возникать смутные разнообразные контуры моделей и чертежей грядущего человеческого мироздания, и он деловито отметил себе, что, когда вернется на плечо Господа, нужно будет спокойно и обстоятельно собрать эти озарения воедино, чтобы облечь их в Слово, которое вновь будет в Начале.
И вот что получилось. Не обессудьте.
УПОДОБЛЕНИЕ
Насколько планета «Земля» меньше необъятной вселенной, настолько человеческое подобие Богу меньше Самого Бога. Но в масштабах земли человек может сполна реализовать свое божие подобие и стать Богом…
…Я иду по осени в притихшем замерзающем парке. Воздух студёный — чист и хрустален, деревья дуют на покрасневшие от морозца ладони, пытаясь согреться последним теплом, исходящим от их все медленнее и медленнее бьющихся сердец. Гулкая, порою надсадно звенящая тишина обреченно шелестит пожухлой листвой, багряным ковром устелившей узкую пешеходную дорожку, словно беспечно пиная её ногами. Таинство уходящего в небытие былого буйного великолепия… Таинство естественного умирания, дождавшегося своего часа.
И мне грустно так, что щемит под ложечкой, и хочется плакать. Похоже даже, слезинка непроизвольно выкатилась-таки из краешка глаза и зависла на ресницах поблескивающим бриллиантиком, как в аккуратной сережке, что в мочке уха любимой женщины. Именно – любимой, и особенно сильно любимой сейчас, когда один иду по осеннему парку, прощаясь с его буйной в былом зеленью, валяющейся сейчас под ногами пышными желтыми хлопьями. И сердце моё вместе с грустью наполняется любовью. Возможно, что этот чуть ли ни взрывной приток любви несколько запоздал: следовало бы так же безоглядно любить парковую жизнь, когда она была зеленой, и, казалось, будет таковою вечно: а коли — вечно, то можно с любовью и повременить. Ан, нет, я её любил и когда она была в цвету, белоснежном и розовом, и когда утопала в зелени, густой и непроглядной, что редким солнечным зайчикам удавалось пробиться сквозь интимно шуршащую на ветру листву и поскакать по земляничным созревшим ягодкам, смущенно склонившим своим милые головки к увлажненной озорным дождиком земле.
Но, правда, тогда мне нисколько не было грустно, а наоборот – радостно. Но почему же теперь, когда я всего этого лишаюсь, любовь в моем сердце только усиливается? Раньше я щедро делился ею с цветущими и плодоносящими деревьями, и её у меня хватало на всех. А теперь ведь делиться не с кем, а она все набухает и набухает, что впору, уподобившись несмышленому ребенку, разрыдаться, и, закрыв глаза ладонями, убежать в дремучую чашу парка…
Но тут из замешательства меня вывела отчетливая слуховая галлюцинация: голос доносился с небес, и, возможно, это был голос Самого Господа, или моего ангела-хранителя, наместника Бога во мне:
— Этот Конец Моего вечно повторяющегося цикла должен стать твоим Началом, чтобы ты в себе самом тоже стал делать, как Я. Обрати сейчас свою любовь на нравственное деяние: посади в себе прямо сейчас, не выходя из парка, озимые благих дел и помыслов, а по весне — взрасти сад еще краше, чем Мой. Смотри на Меня. Учись у Меня. Будь, как Я.
А этот вещий голос в свою очередь был прерван последним сорвавшемся с голой ветки листом, который, плавно покружившись в неподвижном морозном воздухе, упал мне на грудь мистическим орденом, как аванс за предстоящее моё полное уподобление Богу.
Заранее — спасибо.
Я полагаю, что тригер («настоящая фраза») — это уже есть сам текст (отдельная глава, рассказ или даже роман) в готовом, но в нераскрытом, как сжатая пружина, виде. То есть — это ПОТЕНЦИЯ законченного текста, даже если автор и представления не имеет о том, каков он будет в конечном виде.
Не буду далеко ходить. Вот только что свеже испеченное: ему от силы полчаса от роду…
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
Нелепость выглядывает из-за угла половинкой своего синего, как цветущие во ржи васильки, любопытного глаза. Вторая половинка её души, потупив взор, носочком изящной ножки, обутой в детский летний сандалик, смущенно ковыряет песочек на детской площадке. Она доброжелательна и мила, моя ненаглядная нелепость. Я люблю её, как проявление моего оставшегося большим ребенком духа с огромной седой головой, набитой под завязку житейским опытом, а по сути — большим чугунным котелком, в котором, мерно побулькивая, степенно вываривается мудрость русского старца и мистического философа.
Ну, да, конечно, моя философия – это философия нелепости: абсурда, норовящего вывариться до парадокса. И варится она в четко обозначенной в мировой культуре парадигме ОТ и ДО: ОТ «верую, потому что абсурдно» ДО «и гений парадокса друг». Но — именно в этом векторе, а не обратном: когда я еще не гений, но уже не дурак. А не дурак только потому, что ВЕРУЮ. Именно вера, и только вера вытягивает нас за волосы из болота тотальной глупости, потому что показывает нашим душам, куда нужно стремиться, даже если они, души, до этого момента топтались на месте, или хуже того, шли, вслепую вытянув руки вперед, в обратном направлении.
— Ах, ты, милая моя нелепость, ну выходи, выходи из-за угла. Полно уж… Что нам стесняться честного люда, живущего по выверенной логарифмической линейкой схеме. А у нас вместо схемы – наитие. Но при этом мы, нет, не городские сумасшедшие, мы, если на то пошло – современные юродивые. Но такие юродивые, про которых одна замечательная женщина-поэтесса, кстати моя знакомая, сказала: «Два дебила – это сила».
А хочешь, чтобы ты навсегда избавилась от природной застенчивости и смущения, оформим наши отношения. Я возьму тебя в жены. Ведь Александр Блок женился на Руси: он так и сказал: «О, Русь моя, жена моя. До боли…» А я чем хуже? Женюсь на тебе и стану мужем Нелепости. А что? Классный же ведь будет статус!
Ну, выходи, выходи из своего угла: посидим рядышком на детской скамеечке. Я возьму в руки твою раскрытую ладонь и буду водить по ней кончиком указательного пальца, читая замысловатые, как у всякой нелепости, письмена: именно так и водят пальцами в первые дни пребывания в школе первоклассники по разукрашенным страницам букваря. А ты, в свою очередь примешь облик жены, или, как теперь точнее будет сказать, вдовы Блока, то есть современной России — будешь по-матерински гладить меня по голове и телепатически передавать самые сокровенные мысли, в первую очередь неотлагательные и самые болезненные. Чтобы я как можно скорее перевел угнетающий абсурд всего ныне происходящего с нами в воодушевляющий парадокс…
Поскольку едва я это сделаю, то, словно сказочный принц, расколдую тебя, и ты теперь уже навеки вечные сбросишь с себя невзрачную болотную лягушачью шкурку, и явишься миру в своем истинном прекрасном обличии. Хотя, четно говоря, ты мне и в лягушачьем прикиде милее всех на свете. Я полюбил тебя всей душой, когда разглядел твоё истинное лицо, скрытое лягушачьей завесой… Именно тогда впервые в своей жизни и поступил нелепо: встретил тебя не по одежке, как принято встречать, а сразу же по уму, а еще точнее — по твоей необъятно широкой несказанно прекрасной душе, моя милая любимая Нелепость…
Я был ранен в живот, в зону между желудком и правым подреберьем — во время вселенской войны Добра и Зла. Не знаю, прицельным ли был тот выстрел, или в меня угодила шальная пуля, или, что скорее всего, пронзило осколком разорвавшегося рядом снаряда, или авиабомбы. Не помню даже, когда это произошло: в детстве, или в юности, или в раннем взрослом возрасте. Я тогда ни сном ни духом не ведал ни о какой Войне, а тем более о том, что линия её фронта проходит ни только через мое сердце, но и через все тело, неровно разделяя его надвое. И только сейчас понимаю, что оно, мое тело – вроде нейтральной полосы, на которой по признанию поэта – «цветы необычайной красоты». И в самом деле, пока я ничего не знал, а тем более не понимал о Войне – жил, вольно, как трава в поле, ни о чем не задумываясь, жил, как жилось само по себе, и был счастлив. По нынешним меркам – очень счастлив. Я и сейчас вижу те самые прекрасные цветы: они как были, так и остались, разве что может быть стали чуточку краше. Но я уже не смотрю на них как прежде, потому что мой внутренний взгляд поминутно оттягивает на себя Война.
«Мне грустно оттого, что я тебя люблю.» — Говорю я прямо сейчас русскому полю, огромной нейтральной полосе моего Отечества. – Прости меня за то, что нарушил твой нейтралитет, сознательно приняв сторону Добра, и автоматически превратился в воина Света. Но посмотри на меня: какой из меня воин? Гуманитарий, очкарик, ботаник… Мне бы до конца своих дней оды сочинять ромашкам, и с васильками засиживаться допоздна – пить в полевых кабаках хмельную брагу ночных бесподобных полевых запахов, а на заре – похмеляться, словно огуречным рассолом – росой, выпавшей на лепестки моей поэтической души.
Но – август. Исход лета. Еще парит, и так, как не парило в июле. Но ведь электрическая лампочка перед тем, как прогореть и навеки погаснуть, вспыхивает ослепительно… А там, глядишь и сентябрь нанесет на мою и твою, милое Отечество, нейтральную полосу багряных листьев с близлежащего леса, словно насыплет нам под ноги звенящих золотых монет. А там и снежный покров не за горами… И кому, если не мне, позаботиться о тебе, моя родина: согреть в снежную годину теплом своего сердца. Пусть я буду в этой Войне – согревателем, истопником, в крайнем случае, санитаром, каковым был мой отец в Великую Отечественную… Прости, но я не могу убивать, даже если это заведомое Зло. У Зла – ледяное сердце, а я его обогрею, оно растает и перестанет быть Злом. А коли согрею еще и Добро – то оно даже в трескучий мороз выпустит зеленые листочки и зацветет. И тогда даже на заснеженной нейтральной полосе появятся клумбочки цветущих тюльпанов.
Да и, если честно, теплом своего сердца намерен исцелять ни только тебя, мое Отчество, но и самого себя, ибо болит, ох как болит до сих пор застарелая моя телесная рана в зоне между желудком и правым подреберьем.
А вот (чисто интересно) Ви и спите в рабочей робе правозащитницы? И при контакте с «благородным правозащитником» (искренне желаю Вам найти такового) не будете раздеваться?
Но будь редактор на одной мировоззренческой волне с автором, он бы наоборот это слово выделил бы „жирным“ шрифтом…
Вот моя позиция; РЕДАКТОР ВСЕГДА ПРАВ. Даже когда он кому-то кажется неправым. Ибо он, редактор, ТАК ВИДИТ. Почему автору позволительно ТАК видеть, а редактору нельзя?
Я полностью на стороне Ольги Которовой. Вот есть медаль «мать героиня». А Которова заслужила медаль «редактор героиня».
А её оппонентке (другой Ольге) я бы сказал: ищете себя другого редактора, такого же мастера по 25 кадру и психологическим закладкам, как Вы сами. Типа, не морочьте головы.
Я играл в пинг-понг каплей раба, которую выдавил Антон Павлович Чехов из собственной отчаянно протестующей против рабства души. Отскакивая от деревянного настила самодельного теннисного стола, капля звонко цокала, как стучащие мерно подкованные копыта проезжающей мимо дородной лошади по мощеной булыжником, омытой недавно прошедшим дождем, мостовой. К тому же у кареты, которую неторопливо тянула эта лошадь, надоедливо громко скрипели не смазанные колеса, а их железные обода лязгали по брусчатке, словно гвоздем по стеклу – неприятно до ломоты зубов.
Но, добропорядочные господа и милые дамы, выдавливание из себя раба – и в самом деле пренеприятнейшая процедура. Даже выдернуть больной зуб из обмотанной шерстяным платком воспаленной десны гораздо легче: зубная боль, хоть и несопоставимо острее и нетерпимее – излечивается суровой ниткой чуть ли ни мгновенно… А ведь в громыхающей и скрипящей карете ехали барин в добротной лисьей шубе до пят в образе знаменитого певца Шаляпина с картины Кустодиева, а напротив сидел юный Михаил Лермонтов который, не желая, возможно, по молодости лет выдавливать из себя по капле раба, как это делал в зрелом возрасте Чехов, а наоборот, то ли по малодушию то ли по несуразному разумению, потакая собственным рабским каплям, сочинял ставшие впоследствии знаменитыми стихи «Прощай немытая Россия, страна господ, страна рабов…»
И вот тогда я в сердцах ударил что было у меня мочи по шарику пинг-понга, в который превратилась выдавленная-таки Чеховым рабская капля, зашвырнул в небеса ракетку, как это сделал с ананасом поэт Андрей Белый, и побежал вслед за каретой, словно за уходящим поездом, настиг, вскочил на подножку и запыхавшимся от стремительного бега голосом вежливо попросил Лермонтова: «Подвиньтесь, пожалуйста». И тут же, не давая себе отдышаться, полу гневным, полу обиженным голосом стал ему вычитывать:
— Ну, Господи, Михаил Юрьевич, ежели вы, широко раскрыв поэтические глаза на родное отечество, увидели, что оно немытое, что вам лично мешало организовать баньку, пусть даже по-черному, и выкупать его?! Пусть даже сразу не всю Россию (невозможно построить такаю баню, чтобы в неё уместилась вся Россия), а хотя бы самую-самую малую толику, можно даже в размере одной деревушки. Но каков был бы пример! Ведь ни только дурные примеры заразительны, но и добрые. Да еще если со всей силой своего божьего дара обратились к нации: «Мытье в бане — свет, а не мытье – тьма», разве тогда после этого Россия в конечном итоге не была бы вымытой…»
Но Михаил Юрьевич, отворотив от меня нос, стал смотреть в противоположное окно: вид немытой России был ему привлекательнее моей отчаянно произнесенной тирады. А барин в лисьей шубе и вовсе схоронил лицо в пушистый воротник, сделав вид, что дремлет. Оба они в мыслях своих и наяву ехали в Европу, которая к тому времени была вымыта. Ну, конечно же, в отличии от наших господ, европейцы, увидев родную Европу немытой (а она была, пожалуй, погрязнее, чем Россия), взяли и отмыли её. А что мешало русским образованным по-европейски людям сделать то же самое? Да – ничего! Кроме одного – нужно было сначала выдавить из себя раба, как это начал делать Антон Павлович. А то, что образованные русские люди были в подавляющем большинстве своем – господами, так раб и господин – это две стороны одной медали.
Он разбежался, взлетел, сделал тройное сальто в воздухе, приземлился на прямые ноги, как умелый гимнаст на маты; но тотчас снова взлетел, потому что ему понравилось свободно кувыркаться в воздухе, как это делают домашние голуби; и, по-птичьи раскинув руки, полетел куда глаза глядят, громко оглашая округу восторженными криками: «Лечу. Лечу, Господи! Господи, лечу!!!» А Господь смотрел на него одновременно с земли и неба, и одобряюще улыбался: ибо он, человек, изначально сотворен Им для полета, как птица для счастья. Потому как человек и птица – близнецы братья: кто более матушке-природе ценен? Она говорит: человек — подразумевает птицу, говорит: птица — подразумевает человека, который в полете безусловно звучит гордо.
Налетавшись вдоволь, до сладкого головокружения, белоснежный голубь сел на плечо Господа образом Духа Святого, почистил взволнованным клювом перышки, а потом, вдохнув свежий воздух полной грудью, по-русски воскликнул: «Лепота! Лепота – летать, и лепота — быть человеком, чтобы уноситься духом в бескрайние небесные просторы: туда, где синь непроглядная, а облака – белоснежная воздушная сахарная вата, сваренная мастеровитым добрым фокусником в черном цилиндре-шляпе на просторной арене, вселенского цирка, в купол которого даже днем заглядывают любопытные звезды, и тихо шепчутся между собой, глядя на которые великий поэт и сочинил бессмертную стихотворную строчку: «и звезда с звездою говорит».
— Это и есть свобода, сын Мой. Великая свобода духа. — Ободряюще заметил Господь обретшему способность летать человеку. – Человек силен духом своим. И только им, духом своим, он подобен Мне. Пусть пока это подобие – относительное, пусть пока только малой толикой свободы человек подобен Мне: в Конце Концов оно станет абсолютным; и человек сам сделается Богом, и сотворит себе новую, не бывалую еще человеческую вселенную, а именно – рай на земле. А пока – учись летать, сын Мой: ты уже вкусил сладость духовного полета. Теперь вливай эту сладость в свои земные дела: пусть в каждом твоем деянии присутствует дух свободного полета».
Белоснежный голубь, послушно кивнув хохлатой головкой, взлетел с плеча Господня, и теперь по-хозяйски оглядывал с горних небес бескрайнее русское поле, находя его несказанно прекрасным, и думал, что лучшей основы-фундамента для созидания рая на земле не найти. В его вдохновенном от полета сознании стали спонтанно возникать смутные разнообразные контуры моделей и чертежей грядущего человеческого мироздания, и он деловито отметил себе, что, когда вернется на плечо Господа, нужно будет спокойно и обстоятельно собрать эти озарения воедино, чтобы облечь их в Слово, которое вновь будет в Начале.