А коли приступ буремии стих, Не замахнуться ль нам на Акростих? Желаете внести изящный штрих? Есть шанс! И нет препятствий никаких! Легко сообразимте на троих, Исполнив наш изящный полиптих. Как загремит вокруг: грядёт жених! А мир наполнится дыханьем Всеблагих. Нам на трубе сыграет Йоган Штих, Анналы древние откроет Псамметих, Там может кто-то есть ещё на –их… А может и ещё… Нет, я не псих! Легко смирил я демонов своих Изобретя убогий акростих.
Спасибо, Фёдор! Я перед дембелем обещал ребятам, что когда-нибудь напишу про нашу армейскую жизнь. Видимо. это «когда-то» наступило. Многое забылось, но многое помнится будто было вчера. Я на самом деле армии благодарен. Я там многое понял. Поэтому, надеюсь, мне удастся хоть и с опозданием сказать своё спасибо. А я служил под Челябинском. В/ч 3448. 1987-1989. И Statusовская песня с годовой задержкой к нам как раз и пришла. Как это сделали Sabaton, по-моему, не слышал, зато помню брутальную версию Laibach 94-года, хотя совсем не поклонник индастриала.
Хвала тебе, о Бурима! Нам не страшна могилы тьма, Когда, пытливые умы, Ваяем строки Буримы. И, сохраняя реноме, Мы честно служим Буриме, И, сосланные в Колыму, Мы всё ж слагаем Буриму. Фортуна встала к нам кормой? Не расстаёмся с Буримой! И в самом искреннем псалме – О ней, о ней, о Буриме!
Дорогая, сядем рядом в полутьме, Видишь, осень приближается к зиме, Видишь, воля приближается к тюрьме, Хорошо у нас зимой на Колыме, Чай, не то, что в ординарной Костроме Или Богом позабытой Чухломе, Всё закружится в извечной кутерьме, Всё закончится, как следует, в корчме. Да, в корчме нам не отведать консоме, Не увязнуть крепким зубом в бастурме, Мы не будем слёзы лить о пастроме, А ещё покуда здравы да в уме Воспоём грибочки с водочкой в псалме И распишем нашу жизнь по хохломе, Не увидит враг коварный нас в дерьме, Вот такое будет наше резюме. Я тебя поглажу нежно по корме, Если хочешь, поиграем в буриме, Всуе в рифму не пихая Мериме И не путаясь со скуки в макраме. Не ворчи, что я опять ни бе ни ме, Оскорбительно такое реноме, Двести грамм – и я готов и к бе, и к ме, Я почти что возле самого акме, Ну по крайней мере точно на холме. Двадцать восемь моноримом строк в письме, Не тревожься, дорогая, не бздюме, Это типа всё про буриме…
По порядку. Вы всех, кого не понимаете, подозреваете в кокетстве? Спрашивать неинтересно. Объяснить невозможно. Ваш тезис в плане поэзии: абсурден. Именно потому что для меня (лирического героя) тихо — в мире, которого нет, соответственно, тихо. Я (он) так слышит. В мире, которого нет, — шумно… Это было бы смешно. И мир, которого нет, не пустил меня… Печалька. Тоже смешно. А вот то, что позвоночником/кожей почувствовали, — справедливо. А намекать об этом — странно. Ибо: там, где поэт хочет сказать прямо, он говорит прямо (такие мои стихи найти не проблема), а там, где не хочет говорить прямо… См. данное стихотворение и подобные ему. Это нормально для человека: не понимать, почему другому человеку больно. Точнее не нормально, а обычно. В общем, спасибо.
С прибором не клади на этикет, А то, гляди, отправишься на свалку, Не зная броду, не влезай в крикет, Заместо биты приспособив скалку. Насилием прервётся твой запой, Не скалкою – тогда сковородой Богатый мир твой выплеснут наружу И заключён в одну большую лужу.
Икона боли вправлена в киот, Мы честно проиграли до конца. Не князь-Христос, но честный идиот Парнасского седлает жеребца, Пусть не кентавр – но преданней стократ, Хоть матами не раз по пьяни крыт. Казнись стихами, экс-аристократ, Плебейской рифмой ты по горло сыт. Опять толпа ведёт тебя на суд, О стрекозле вздыхает стрекоза… Я эндшпиль поэтических зануд, Я ничего по сути не сказал…
Анакреонт звук лиры приглушил, Шекспир вообще не жаловал литавр… Мне друг вчера по-дружески налил – И я четвероногий друг Кентавр. Не ожидал подобного конца, Я жаждал роз, а не жестоких розг, И вот, сгоняя жизни цвет с лица, Мигрень терзает мой несчастный мозг.
Хвала тебе, высокая мигрень! Смиренно бью челом, пусть не по чину. Твоих мучений гордую пучину Не отразит убогий бюллетень! Трусливо мне ты не стреляешь в спину, Иную выбираешь ты мишень, На мой унылый мозг наводишь тень, Набрасывая боли паутину! Невыносимо мучает сирень, От запаха её я просто стыну, Гораздо легче выношу калину, В изнеможенье нюхаю женьшень. Свет повергает в горькую кручину: Мучителен слепящий солнцем день, Я равнодушен, как сосновый пень, К жене и к тёще, к бабушке и сыну. И двигаться, и даже думать лень, Зову в упадке духа гильотину! Но вдруг, ломая разума плотину, Течёт стихов божественная хрень!
Я не приду! Зови меня, зови! И страстным взглядом пепели мне спину! Коварна ты, поскольку (селяви!) В туманных замыслах скрываешь гильотину, Наводишь тень на новую плетень, Ведёшь меня к закланью (как скотину!)! Ты посягнула на мою мигрень! Погибну я, но боли не покину!
Не замахнуться ль нам на Акростих?
Желаете внести изящный штрих?
Есть шанс! И нет препятствий никаких!
Легко сообразимте на троих,
Исполнив наш изящный полиптих.
Как загремит вокруг: грядёт жених!
А мир наполнится дыханьем Всеблагих.
Нам на трубе сыграет Йоган Штих,
Анналы древние откроет Псамметих,
Там может кто-то есть ещё на –их…
А может и ещё… Нет, я не псих!
Легко смирил я демонов своих
Изобретя убогий акростих.
Не портной! Как умел – так кроил!
Заходи, накормлю буремой,
Как никто никогда не кормил!
Я перед дембелем обещал ребятам, что когда-нибудь напишу про нашу армейскую жизнь. Видимо. это «когда-то» наступило. Многое забылось, но многое помнится будто было вчера. Я на самом деле армии благодарен. Я там многое понял. Поэтому, надеюсь, мне удастся хоть и с опозданием сказать своё спасибо.
А я служил под Челябинском. В/ч 3448. 1987-1989. И Statusовская песня с годовой задержкой к нам как раз и пришла. Как это сделали Sabaton, по-моему, не слышал, зато помню брутальную версию Laibach 94-года, хотя совсем не поклонник индастриала.
И кричу этой ночью немой:
Бурима эта только моя,
Выбирайтесь своей буримой!
Нам не страшна могилы тьма,
Когда, пытливые умы,
Ваяем строки Буримы.
И, сохраняя реноме,
Мы честно служим Буриме,
И, сосланные в Колыму,
Мы всё ж слагаем Буриму.
Фортуна встала к нам кормой?
Не расстаёмся с Буримой!
И в самом искреннем псалме –
О ней, о ней, о Буриме!
не грозя не тюрьмой, не сумой.
Но в уме колокольчик звенит:
Бурима, буриму, буримой…
В Чухломе и на далёкой Колыме:
На уме и резюме, и реноме…
А основа жизни всё-таки в бздюме.
Видишь, осень приближается к зиме,
Видишь, воля приближается к тюрьме,
Хорошо у нас зимой на Колыме,
Чай, не то, что в ординарной Костроме
Или Богом позабытой Чухломе,
Всё закружится в извечной кутерьме,
Всё закончится, как следует, в корчме.
Да, в корчме нам не отведать консоме,
Не увязнуть крепким зубом в бастурме,
Мы не будем слёзы лить о пастроме,
А ещё покуда здравы да в уме
Воспоём грибочки с водочкой в псалме
И распишем нашу жизнь по хохломе,
Не увидит враг коварный нас в дерьме,
Вот такое будет наше резюме.
Я тебя поглажу нежно по корме,
Если хочешь, поиграем в буриме,
Всуе в рифму не пихая Мериме
И не путаясь со скуки в макраме.
Не ворчи, что я опять ни бе ни ме,
Оскорбительно такое реноме,
Двести грамм – и я готов и к бе, и к ме,
Я почти что возле самого акме,
Ну по крайней мере точно на холме.
Двадцать восемь моноримом строк в письме,
Не тревожься, дорогая, не бздюме,
Это типа всё про буриме…
Вы всех, кого не понимаете, подозреваете в кокетстве?
Спрашивать неинтересно. Объяснить невозможно. Ваш тезис в плане поэзии: абсурден.
Именно потому что для меня (лирического героя) тихо — в мире, которого нет, соответственно, тихо. Я (он) так слышит. В мире, которого нет, — шумно… Это было бы смешно.
И мир, которого нет, не пустил меня… Печалька. Тоже смешно.
А вот то, что позвоночником/кожей почувствовали, — справедливо. А намекать об этом — странно. Ибо: там, где поэт хочет сказать прямо, он говорит прямо (такие мои стихи найти не проблема), а там, где не хочет говорить прямо… См. данное стихотворение и подобные ему.
Это нормально для человека: не понимать, почему другому человеку больно. Точнее не нормально, а обычно.
В общем, спасибо.
А то, гляди, отправишься на свалку,
Не зная броду, не влезай в крикет,
Заместо биты приспособив скалку.
Насилием прервётся твой запой,
Не скалкою – тогда сковородой
Богатый мир твой выплеснут наружу
И заключён в одну большую лужу.
Мы честно проиграли до конца.
Не князь-Христос, но честный идиот
Парнасского седлает жеребца,
Пусть не кентавр – но преданней стократ,
Хоть матами не раз по пьяни крыт.
Казнись стихами, экс-аристократ,
Плебейской рифмой ты по горло сыт.
Опять толпа ведёт тебя на суд,
О стрекозле вздыхает стрекоза…
Я эндшпиль поэтических зануд,
Я ничего по сути не сказал…
Шекспир вообще не жаловал литавр…
Мне друг вчера по-дружески налил –
И я четвероногий друг Кентавр.
Не ожидал подобного конца,
Я жаждал роз, а не жестоких розг,
И вот, сгоняя жизни цвет с лица,
Мигрень терзает мой несчастный мозг.
Смиренно бью челом, пусть не по чину.
Твоих мучений гордую пучину
Не отразит убогий бюллетень!
Трусливо мне ты не стреляешь в спину,
Иную выбираешь ты мишень,
На мой унылый мозг наводишь тень,
Набрасывая боли паутину!
Невыносимо мучает сирень,
От запаха её я просто стыну,
Гораздо легче выношу калину,
В изнеможенье нюхаю женьшень.
Свет повергает в горькую кручину:
Мучителен слепящий солнцем день,
Я равнодушен, как сосновый пень,
К жене и к тёще, к бабушке и сыну.
И двигаться, и даже думать лень,
Зову в упадке духа гильотину!
Но вдруг, ломая разума плотину,
Течёт стихов божественная хрень!
И страстным взглядом пепели мне спину!
Коварна ты, поскольку (селяви!)
В туманных замыслах скрываешь гильотину,
Наводишь тень на новую плетень,
Ведёшь меня к закланью (как скотину!)!
Ты посягнула на мою мигрень!
Погибну я, но боли не покину!