Моя дорогая мёртвая Берта

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА «МОЯ ДОРОГАЯ МЕРТВА БЕРТА» («ЖЕНЩИНА-ВЕТЕР»)

...

— Изабелла, мать твою, Росселини, на выход! С вещами, — добавила толстая веселая надзирательница, звеня ключами и улыбаясь бледными, не знавшими помады, тонкими губами. — Вместо семи лет — три месяца...

И она смачно, выражая таким образом свой восторг и удивление, выматерилась.

Меня прошиб пот. Мои соседки по камере притихли и уставились на меня, как если бы на их глазах у меня выросла третья грудь. В серую душную камеру, провонявшую чесноком и мочой, как будто бы заглянуло янтарное закатное солнце и ворвался свежий морской ветер...

1.

Она не любила свое скромное немецкое имя Берта, как не любила клетчатые платья, белые носки и туфли, вышитые крестом салфетки, вафли, белый шоколад, молоко, степной ковыль ( с детства ей внушили, что ночью он, букетом поставленный в банку с водой, душит спящих), лыжи, снег, мороз, выстуженные трамваи, Генделя, этюды Гедике и звучание виолончели. А потому мы с детства еще договорились, что ее будут звать Беатрисс, а ее лучшую подругу, то есть, меня, не Изабелла (как записано в моих метриках; моя мама ходила с животом, папой под ручку и сентиментальным романом под мышкой), а просто Белка — ореховая душа, с роскошным рыжим хвостом и темными умными глазами. Беатрисс любила все, что хоть каким-то образом подходило к ее новому, бархатистому и офранцуженному имени — черные прозрачные чулки, короткую стрижку, любые дорогие сигареты и никогда не курила в туалетах. Я же в силу своей природной уступчивости всегда и во всем потакала ей, выгораживала ее, защищала, как могла и была к ней искренне привязана.Она всегда казалась мне более уязвимой и слабой, чем я, не совсем подготовленной к той фазе жизни, в которой мы плавали как маленькие, пока еще почти незаметные для окружающих бледно-золотые рыбки, а потому я считала своим долгом заботиться о ней и вести ее черезрасчерченные мелом школьные годы буквально за руку. Берта была талантливой симулянткой, любила разыгрывать из себя больную, особенно часто у нее болело горло. Вместо того, чтобы скучать на уроках, она, лежа в постели и утопая в мягких подушках, читала Флобера и Мопассана, Вальтера Скотта и Бальзака, а в паузах между приятным чтением ела подогретый бабушкой-динозавром (ей уже давно стукнуло сто лет, когда-то давно она была неплохой драматической актрисой и играла в севастопольском театре; теперь же она, высокая, бледная и костлявая, была похожа на рисованную смерть, разве что без косы; в ту же бытность ей некому было даже постричь ногти) суп, да просматривала домашние задания. С моим приходом Берта оживлялась, вставала с постели, носилась по квартире и старалась сделать для меня что-нибудь приятное. То угощала меня шоколадными конфетами, то куском торта, то дарила какой-нибудь пустяк вроде старой брошки или венгерскую жевательную резинку (крупные, с карамельным вкусом, сладкие разноцветные шарики)… Моя Беатрисс, моя верная подружка, с которой мы ночами, выбравшись из своих городских квартир (петли входных дверей предусмотрительно смазывали машинным маслом!), одетые в черные штапельные балахоны, срезали розы на парковых клумбах… Какие же невинные развлечения! Школьные годы растянулись на полжизни. Мы едва с ней дождались выпускного, шили, глупые, смешные бальные платья, приталенные, длинные, открытые, ждали, что вот теперь-то наши ленивые и слепые одноклассники заметят нас, вчерашних серых мышек, и пригласят на танец, но не пригласили, мы с моей нежной Беатрисс так и простояли торжественно-девственные, нетронутые, как вазы со свежесрезанными розами, никому ненужные и готовые вот-вот разрыдаться, в то время как наши продвинутые, в коротких платьях и размазанные под хохлому, девки, хлебнув водочки, в пустых классах ночной, гулкой школы, постанывали в объятьях наших же уже зрячих и вдруг проснувшихся одноклассников...

Изумрудные глаза Беатрисс, ее черные кудри и белую матовую кожу заметили в университете, куда мы с ней поступили, правда, на разные факультеты. У моей подружки появились настоящие любовники, разного возраста и положения — и молочной спелости студенты и присыпанные пылью и перхотью невзрачные профессора. Словно исполняя только ей известный долг перед мужской половиной человечества, она плавно переходила из рук в руки с удивлявшей меня покорностью, нисколько не заботясь о своей репутации ибудущим. Она не боялась ни болезней, ни сплетен, не брезговала ни одним, положившим на нее глаз, самцом. Ей нравилось, что ее желают, и отдавалась мужчинам так, как если бы это входило в правила поведения молоденьких девушек университета. У меня тоже была своя личная жизнь, но по сравнению с Беатрисс — вялая и носящая скорее гигиенический характер, нежели связанный как-то с наслаждением или любовью. Моя внешность являла собой полную противоположность Берте. Светлые, отливающие золотом, волосы, розовые щеки, карие глаза, узкие бедра и маленькая грудь. У Беатрисс же была рано сформировавшаяся фигура настоящей женщины с красивой налитой грудью, приподнятым округлым задком и призывной походкой профессиональной шлюхи.

И вдруг в один прекрасный день ей словно все это надоело, и она снова вернулась ко мне, к нашим невинным прогулкам по парку, упоительным философским беседам в кондитерских (буше-бизе и немного жидкого кофе), бессонным ночевкам друг у дружки и даже совместным посещениям читального зала университетской библиотеки. Она словно наелась мужчин и теперь ее даже поташнивало при упоминании о каком-нибудь из ее любовников. Оказалось, что моя подружка забеременела. Это было для нее настоящим откровением. Она, как ребенок, будто бы и не знала, что все эти свидания, заканчивающиеся совокуплениями (на кафедре ли после занятий, в лифтах, съемных квартирах, гостиницах, квартирах подруг и друзей, на родительской кровати, в машинах, на катере и даже в фойе театра, на бархатном диванчике в антракте), могут иметь такие тяжелые и удивительные для нее последствия. Я лично через мамину знакомую нашла ей хорошего доктора, дала ей денег и проводила на аборт. Потом ее (онемевшую, заплаканную, словно проснувшуюся не от наркоза, а от самой себя) на такси привезла к себе домой и ухаживала за ней как за тяжелобольной. Тогда же Беатрисс, склонная к истерии, розовая от температуры и волнения, поклялась мне измениться, начать другую жизнь, выйти замуж за хорошего парня и зажить счастливой семейной жизнью. Если бы кто слышал ее, подумал бы, что она разучивает отрывок из какой-то бездарной советской пьесы, причем, читает этот отрывок, издеваясь над авторским текстом и про себя хохоча над своей же героиней — настолько это было пошло и смешно. Конечно, я ей не поверила, да и какая разница, думала я, будет и дальше она ходить по рукам или действительно выйдет замуж за нормального парня — главное, что она пережила аборт, не покончила собой (о чем она как-то вскользь проговорилась), не раскисла, а готова была жить дальше. Понятное дело, что оправившись после больницы, она вернулась к прежнему образу жизни, вот только в сумочке ее теперь помимо пудры, помады, духов и носового платка лежала коробочка с противозачаточными таблетками, инструкцию по применению которых она знала также хорошо, как и свои метрические данные.

Лето мы проводили на море, ездили дикарями вСочи, снимали в пригороде домик и откровенно валяли дурака. Купались, объедались персиками, жарились на солнце и отчаянно флиртовали с такими же скучающими парнями, как и мы. Пили с ними вино в маленьких прибрежных закусочных, играли в карты и нарды, целовались, лежа на песке до одури, до утра, до первых бледных лучей солнца… Еще там, на море я стала замечать одну странную особенность Беатрисс — ей всегда нравились мои сандалии, мои шляпы, солнечные очки, сумки, мои рыжие волосы, рыжие глаза и мои --самые разные — мужчины. Ей всегда казалось, что то, что принадлежит мне, ведь могло бы принадлежать и ей, да только вот она что-то как будто замешкалась и выбрала не ту вещь, не того мужчину, а потому откровенно завидовала моему выбору и быстро остывала к своему. Она страдала, и я не знала, чем могу ей помочь. Отдать ей свою шляпу? Свой крем для загара? Своего августовского любовника? Ну не смешно ли?! Смешно не смешно, но именно так и заканчивались ее многочисленные немые просьбы...

Интересный случай произошел с нами в одном маленькой волжском городке, куда нас пригласила ее однокурсница. Пригласила, да и бросила. Сначала мы шестнадцать часов маялись в душном поезде до областного центра, потом мчались на жарком огромном, пропитанном соляркой «икарусе», она нас встретила, накормила обедом, привела на местный, изумительной красоты и чистоты пляж, и бросила. Просто ушла, прихватив с собой подстилку, словно что-то вспомнив или наоборот, забыв… Очень странная особа. Мы долго лежали еще на песке, играя в карты и поглядывая по сторонам, но никого интересного (это был обычный, разве что крохотный городской пляж с визжащими и плещущимися в воде детьми, играющей в волейбол загорелой молодежью и поджаривающимися на солнце скучающими одинокими дамами), за исключением человека-орангутанга (молодого высокого армянского парня, заросшего густой черной шерстью) не приметили. Утомившись и проголодавшись, мы решили сначала вздремнуть, а уж потом тащиться на автовокзал со слабой надеждой сесть в какой-нибудь проходящий автобус, который довез бы нас до областного центра, где мы надеялись снять номер вгостинице. Мы были очень молоды и не особенно-то переживали по поводу нашей временной неустроенности. В любом случае, на улице бы мы не остались… Уж в крайнем случае заявились бы к нашей странной приятельнице и просто-напросто завалились бы у нее спать.

И вдруг перед нами выросли две мужские фигуры. Удивлению нашему не было предела, когда выяснилось, что они тоже из Москвы. Что один из них, Захар, начинающий хирург (в этом городке у него живет и работает отец, тоже хирург), а другой, Марк, начинающий адвокат. Они были в отпуске и намеревались провести эту ночь в районной больнице, подежурить вместо отца Захара. Они пригласили нас с собой, и мы восприняли это как подарок судьбы. Что может быть интереснее, чем провести ночь в хирургическом отделении почти деревенской больницы, да еще и с двумя москвичами! Для начала мы поужинали в кафе блинами с мясом и компотом, после чего, уставшие от безделья, жары и свежего воздуха, намаявшиеся в чужом городе, благополучно добрались до расположенной на самой окраине города больницы. Несколько белых одноэтажных корпусов были обрамлены ярко-зеленым, свежевыкрашенным металлическим заборчиком. Вокруг этого маленького клинического городка раскинулись несколько двухэтажных новых коттеджей, а за ними — лес, Волга и орущие гортанным фарфоровым тремоло — лягушки...

2.

Я попробовала посмотреть на себя со стороны. Как Депардье в «Беглецах», черт подери… Вышла их тюрьмы и теперь стояла позади ненавистных мне мощных ворот со смешанным чувством тревоги и ждала какого-то подвоха… Жара. Духота. Кто был в тюрьме, тому не надо объяснять, что значит — человека отпустили на свободу… Как дикого зверя в лес. Мне бы теперь добраться до Москвы, а до этого — помыться, привести себя в человеческий вид… Как жепожалела тогда, что состригла свои длинные золотые волосы. Как бы я там, за решеткой, в камере, набитой такими же товарками, как и я, ухаживала за своим богатством? Где бы находила шампуни, бальзамы, фен? Ко мне ведь никто не приходил, за исключением Марка… Но разве нам с ним было до моих волос? Что бы с ними стало за семь, отпущенных мне правосудием, лет? Выдрали бы в жестокой драке (я теперь знаю, как дерутся женщины, так и норовят схватить за волосы, изуродовать лицо или бьют в низ живота) или, в лучшем случае, они сами бы очень скоро за отсутствием нормального питания, витаминов и хороших шампуней превратились в мочалку.

Я стояла и смотрела на дорогу. В джинсах, растрепанная, в сандалиях на босу ногу, красной майке, одолженной мне одной из сокамерниц (меня привезли в порванной одежде, кажется, я сильно брыкалась и до суда и после)… Беатрисс, спасибо тебе, подружка за нож в кармане куртки… Но я не выдам тебя, не бойся...

Вот так, в этом маленьком волжском городке мы познакомились с Захаром и Марком. Нас было четверо в просторной и убогой ординаторской. Сначала мы просто пили пиво. Все, кроме Захара. Потом привезли парня, разбился на мотоцикле, со сломанной ключицей и срезанной пяткой. Мы с подвыпившей Беатрисс ввалились в перевязочную и смотрели, как Захар заливает раны перекисью, слушали, как матерится вдрызг пьяный горе-мотоциклист, а потом, уже после полуночи в ординаторскую, где мы ели больших малосольных жирных, со слезой, лещей, запивая прохладным пивом, заглянула хорошо воспитанная медсестра и сообщила, что привезли аппендицит.

Толстый, грязный крестьянин, в бешеном темпе подготовленный к операции, лежал на столе и тоже матерился. Все вокруг матерились. Захар обложил коричневую от йода поверхность живота своего пациента марлевыми стерильными повязками и достал скальпель… Беатрисс моя грохнула в обморок.Марк унес ее, я же продолжала наблюдать… Но когда из разреза полезли желтые мягкие полоски жира, и у меня закружилась голова...

Ближе к трем часам утра откуда-то появились бисквиты и чай. В ординаторской, пропитанной пивом и запахом лекарств, запахло здоровой человеческой жизнью. Я смотрела на Беатрисс, она — на меня. Глаза ее спрашивали, ты с кем хочешь быть, с Марком или Захаром? Я сразу выбрала Марка, когда еще только увидела там, на пляже, но, зная сложный характер своей подружки, пожала плечами, давая ей первой право выбора. В любом случае, это всего лишь развлечение, игра, очередная веселая ночевка…

Если бы я тогда выбрала Марка, она сразу же стала бы заигрывать с ним, сначала тонко, умно, изящно, лениво, а потом грубо, вульгарно, так, как это любят мужчины после трех часов утра, когда знают, что больше не увидят эту женщину...

— Захар, он такой… У него такие руки… Как представлю, что он ими только что резал человека, меня это так заводит… — говорила она, мечтательно закатив глаза к потолку.

Я смотрела на Беатрисс, на лбу ее выступил пот, ноздри трепетали в предвкушении любви, темно-зеленые глаза ее сделались еще темнее, стали почти черными, а волосы закрутились тугими локонами вокруг разрумянившегося лица. Она была так красива в эту минуту, моя подружка, что я мысленно отдала ее и Марку, и Захару...

— Мне тоже нравится хирург, — прошептала я, делая вид, что забыла, как зовут Захара.

… Я все еще стояла возле ворот и жмурилась на солнце. Дышала полной грудью. А в ушах стоял ее крик, крик моей Беатрисс:

— Белка, открой, немедленно открой… Проснись! Открой, я убила мужа, я убила Захара, убила… — скреблась она под моей дверью и тоже в половине четвертого ночи. — Белка, помоги мне, не бросай меня, мы должны его спрятать… Он не дышит. Я ударила его в живот и, кажется, в грудь, где сердце… не бросай меня, я не хочу в тюрьму, ведь ты же не бросишь меня?

Мягко, густо шурша шинами по гравию, остановилась подле меня длинная черная машина. Пыльная, но дорогая, шикарная. Как в кино, говорю же! Опустилось стекло и мужская рука, волосатая, но белая, холеная протянула мне конверт и телефон.

Я, как и подобает правилам этой киношной игры, взяла телефон, сунула большой и тяжелый конверт под мышку, но, даже понимая, что все ждут звонка, все равно вздрогнула, услышав переливчатый сигнал. Включилась в игру. И сразу же услышала голос Беатрисс:

— Белка, поздравляю… — голос тихий, придушенный.

— Привет Беатрисс, — хрипло, волнуясь, ответила я. — Что скажешь, подружка?

— Там в конверте деньги. Не очень уж много, но на первое время хватит… Я бы не хотела, чтобы ты ненавидела меня, чтобы искала, мстила, не хочу, чтобы ты убила меня… Ты же и так все поняла. Если хочешь, приезжай, я буду ждать тебя еще три дня на старой квартире… С ума сойду от волнения в ожидании… Но не надо, а...

— Не бойся, ты же знаешь, я всегда тебя любила и буду любить…

— Значит, приедешь? — Захныкала она. — Ну, прости меня, прости...

— Да я простила тебя еще там, когда вспыхнул свет… Не бойся меня. Ты же никогда не боялась меня. Ты всегда просила меня о помощи...

Я отключила телефон — не было больше сил говорить.

— Передайте ей, что я принимаю деньги, — сказала я, даже не заглянув внутрь конверта. Беатрисс всегда была щедрой, еще со школьных времен, когда кормила меня конфетами и пирожными. Ей ничего не было жалко для меня, даже вонючей тюремной камеры. Ты ж моя, Беатрисс...

Машина исчезла, оставив вместо себя облако розовой пыли и желтый, с шашечками на пыльных вжатых боках, автомобиль-мечту. Усатый, с добродушной мордой, толстяк, похожий на тюленя, перевалившись в мою сторону, распахнул дверцу, приглашая сесть.

— Куда едем?

Мне надо было на вокзал. А оттуда — в Москву. Три месяца — в черту! Знает ли Марк, где я?

Я устроилась на заднем сидении. Машина тронулась, я вскрыла толстый конверт. Не густо. Две тысячи долларов плюс новенький мобильник. Спустя полтора часа, в течение которых я глазела на расплывающуюся и дрожащую от зноя степь, он ожил, взорвался латинской, навязшей на зубах музычкой «эсперадо». Кто выбрал для меня эти темпераментные мальчишеские позывные? Человек из черного авто? Телохранитель Беатрисс? Новый муж? Новый (старый, не очень, да вообще, как сказать) любовник? Это звонил Марк.

— Жду тебя, — услышала я, и слезы, которые я копила три месяца, прорвались, затопили красную майку, дошли до выступающих ребер… Я похудела, Беатрисс. Не на килограммы, а на месяцы, недели, дни, часы, минуты и так далее… Вряд ли ты увидела бы меня даже через год. Я растворилась бы сама в себе, сдулась бы, как воздушный шарик. Сморщилась бы и исчезла. Камера — не для таких чистеньких и благополучных девочек, как я. Ты знаешь об этом, поэтому и прислала ко мне своего троглодита в черной машине с конвертом… Боишься? А ты не бойся. Это не родители, это я воспитала тебя такой. Вот и расхлебываю.

Ты, Беатрисс, все-таки попалась на удочку. Подцепила, заглотила своим ярко-красным, словно обагренным кровью хищницы, ртом Захара. Вцепилась в него мертвой хваткой и уволокла, сверкая своими изумрудными, голодными глазищами, в комнату с холодными диванами и толстыми, под цвет твоих глаз, больничными шерстяными одеялами. Бедный Захар, если бы он знал тогда, чем закончится для него эта бурная, почти животная ночь! После ночи напряженного дежурства — утро с ненасытной и знающей толк в любви Беатрисс! Сколько жесигарет ты выкурила тогда, когда вы мокрые и утомленные, лежали, прижавшись друг к другу, и ты рассказывала Захару свою заполненную до краев учебниками и сессиями университетскую жизнь? (Представляю, сколько пачек сигарет ты выкурила бы, а то и травку потянула, если бы рассказывала о твоей университетской половой жизни!)

Мы с Марком целовались и не могли оторваться друг от друга. Я сказала ему, что замужем и очень люблю своего мужа, закройщика. Сама не знаю, что несла. Остановиться не могла. Он был такой взрослый, умный, а я студентка, согласившаяся переночевать в ординаторской… Не хотелось казаться пошлой. И только утром, когда мы крепко уснули, не получив желаемого, но обнявшись, нежно обнявшись, я тихо всплакнула (может, во сне, а может, ужеперед самым пробуждением) из-за невозможности повторить эту чудесную, полную неожиданностей и самообмана, ночь… Мне все казалось, что Беатрисс не остановится и, получив Захара, примется своими молодыми острыми длинными зубками и за Марка. Мне было бы трудно выбирать между Марком и Беатрисс.

Но она не успела, хотя и поняла, что мы с Марком провели ночь вместе. Скорее всего, весь путь до Москвы (наши каникулы уже заканчивались) она только и думала о том, не прогадала ли, выбрав Захара, может, надо было бы там, в комнате с зелеными одеялами, прикончить Марка? Но мы об этом не говорили. Ели купленные на станции персики, яблоки, молодую картошку с укропом, малосольные огурцы и мучались животами. Приехали в Москву похудевшие, загорелые и, можно сказать, отдохнувшие. В первый же учебный день Беатрисс отвесила оплеуху той самой своей приятельнице, бросившей нас на пляже. Я не могла разговаривать с ней, она не поняла бы, может, не услышала… А так — думаю, что все поняла. Потом выяснилось, что у подружки этой в тот вечер, что она бросила нас, мать умерла. Она что-то почувствовала и ушла, забыв про нас… Когда Беатрисс об этом узнала, написала ей письмо, в котором просила прощения, и подарила ей золотое колечко с топазом. Она была очень эмоциональная, живая, резко реагирующая буквально на все — на скрежет трамвайных колес, шум листвы, плач ребенка, стоны через стенку...

…