Уважаемые участники конкурса «Поэзия — моя держава...»! Авторы, не выполняющие условия конкурса о размещении всех работ в одной публикации, и не указывающие имя и фамилию, будут дисквалифицированы.
Ирина, у автора есть вариант этого же рассказа на украинском языке. Вообще он хотел разместить сразу двуязычный вариант, но мне подумалось, что мало кто сможет прочесть. Возможно, автору будет интересно ваше мнение и об украинском варианте. Он может опубликовать его или в комментарии, или в своем профиле.
Вот надо же, и ты, Надя, и Света Гордеева вспомнили про сирень. Ведь и у моего дома, описанного в миниатюре, тоже были её заросли — и белой, и фиолетово-лиловой.
Ребёнок, Леночка, живёт в каждом из нас, несмотря на возраст. Просто частенько люди про него забывают или не дают «высунуться». А я, когда прячу паспорт и не смотрюсь в зеркала, вообще ощущаю себя ну максимум на 30-35…
Ой, Наташа, и у меня была такая пластинка! У меня, кстати, до сих пор сохранилось несколько коробок и виниловых, и таких, «гнущихся». И даже несколько совсем старых, папиных, «на костях».
Игорь так «вкусно» всё рассказал, что я в который раз пожалела, что в 2019 году не состоялась моя поездка на «Арфу». Но надеюсь, что к следующей весне все препоны и рогатки отпадут. Очень хочется приобщиться.
Тазик…овальный, эмалированный, с двумя ручками по бокам. Внутри серебристо-белый, снаружи – с яркими фигурками человечков. Решительно отличающийся от обычных советских оцинкованных тазов, в которых и стирали, и купали детей. Папа привёз его мне в деревню, где я с младенчества проводила летние месяцы с мамой и бабушкой, в доме, принадлежавшем ещё моему прадеду, священнику сельской церкви. Куплен тазик был наверняка или в «Детском мире», или в только что открывшемся немецком магазине «Лейпциг». Позже у меня появятся немецкие куклы ростом с ребёнка, умеющие ходить и говорить, — они и сейчас восседают на шкафу в родительской квартире. Тазик же давным-давно проржавел, прохудился и канул в лету. Но именно он первым приходит на ум, когда я вспоминаю своё детство – счастливое, беззаботное, полное звуков, запахов и красок, которые и сейчас со мной. Дом стоял на берегу маленькой речушки Комарихи, похожей, скорее, на ручей, впадавший в полноводную ещё Воршу. Таскать воду из Комарихи детям не запрещали, а вот к Ворше, которая была метрах в трёхстах от дома, через дорогу, ходить можно было только с кем-то из взрослых. Например, когда мама полоскала белье с широких деревянных мостков и доверяла мне побултыхать в воде свои платочки и трусишки. Над водой со стрёкотом носились бесстрашные голубые стрекозы, по речной глади бегали огромные водомерки, в мыльных брызгах играла радуга… Теперь же я брала на речку свой необыкновенный таз и могла стирать в нём, сколько заблагорассудится. Можно было купать кукол, мыть игрушечную посуду, запускать кораблики из щепок, в общем, играть целый день и в любую погоду. Напротив дома, на берегу Ворши, стояла банька – настоящая русская баня, с дровяной печкой в помывочной, с огромным котлом, в который воду надо было натаскать с реки вёдрами. По периметру – деревянные полки’, потемневшие от воды и пара, а вокруг – разнокалиберные тазы, вёдра, ковши, веники, всё, что нужно для мытья. Теперь здесь появлялся и мой заморский гость – красивый эмалированный тазик. Баню топили раз в неделю, по пятницам. Затапливали печь после полуденной дойки, чтобы она как следует прогрелась, и начинали таскать воду. Наполняли котёл и стоявшую в углу большую деревянную бочку. Часам к пяти всё было готово. Первыми шли старшие члены семьи – бабушки, пока пар был не такой влажный и тяжелый. Потом – мамы с детьми. Нам позволялось немного поиграть, сидя в тазах с мыльной водой. Замыкали круг те, кто весь день работал – мои тётя и дядя, жившие в деревне постоянно. Они любили «поддать парку» и похлестать друг друга вениками – так отдыхали от трудовой недели… Переодевались все в предбаннике – тесной комнатушке с маленьким оконцем, выходившим на берег Ворши. Мама долго расчёсывала мне косы, просушивая полотенцем, — ни о каких фенах тогда и знать не знали. И обязательно повязывала на влажные волосы чистый платок, пахнувший мылом и свежестью, перед тем, как выпустить на улицу. Прижав к груди тазик с игрушками, я выбегала на порог бани и замирала, глубоко дыша… Даже жарким летом по вечерам от реки поднимался туман, который, смешиваясь с печным дымком, создавал неповторимый запах – влаги, разнотравья, чего-то неуловимого, запах моего детства. Всматривалась сквозь туман – там, над рекой, на косогоре, среди деревьев, блестел купол храма, где служил мой прадед. А от дома меня уже окликала бабушка – поспел самовар, из печи вынуты чугунки с запеченной картошкой или кашей (ничего вкуснее потом в жизни не ела, даже в «мишленовских» ресторанах), и я, подхватив свой тазик, бежала к ней по росистой траве… До сих пор, полвека спустя, я иногда на прогулках улавливаю этот запах – и замираю. И такое ощущение счастья накатывает, что в горле застревает ком. «Погоди, — останавливаю я мужа, — Снегирёвом запахло». На несколько минут, проведённых в тишине наедине с этим запахом детства, я вновь становлюсь беззаботной девчонкой, запускающей кораблики в ярком эмалированном тазике…
Папа привёз его мне в деревню, где я с младенчества проводила летние месяцы с мамой и бабушкой, в доме, принадлежавшем ещё моему прадеду, священнику сельской церкви. Куплен тазик был наверняка или в «Детском мире», или в только что открывшемся немецком магазине «Лейпциг». Позже у меня появятся немецкие куклы ростом с ребёнка, умеющие ходить и говорить, — они и сейчас восседают на шкафу в родительской квартире. Тазик же давным-давно проржавел, прохудился и канул в лету. Но именно он первым приходит на ум, когда я вспоминаю своё детство – счастливое, беззаботное, полное звуков, запахов и красок, которые и сейчас со мной.
Дом стоял на берегу маленькой речушки Комарихи, похожей, скорее, на ручей, впадавший в полноводную ещё Воршу. Таскать воду из Комарихи детям не запрещали, а вот к Ворше, которая была метрах в трёхстах от дома, через дорогу, ходить можно было только с кем-то из взрослых. Например, когда мама полоскала белье с широких деревянных мостков и доверяла мне побултыхать в воде свои платочки и трусишки. Над водой со стрёкотом носились бесстрашные голубые стрекозы, по речной глади бегали огромные водомерки, в мыльных брызгах играла радуга…
Теперь же я брала на речку свой необыкновенный таз и могла стирать в нём, сколько заблагорассудится. Можно было купать кукол, мыть игрушечную посуду, запускать кораблики из щепок, в общем, играть целый день и в любую погоду.
Напротив дома, на берегу Ворши, стояла банька – настоящая русская баня, с дровяной печкой в помывочной, с огромным котлом, в который воду надо было натаскать с реки вёдрами. По периметру – деревянные полки’, потемневшие от воды и пара, а вокруг – разнокалиберные тазы, вёдра, ковши, веники, всё, что нужно для мытья. Теперь здесь появлялся и мой заморский гость – красивый эмалированный тазик.
Баню топили раз в неделю, по пятницам. Затапливали печь после полуденной дойки, чтобы она как следует прогрелась, и начинали таскать воду. Наполняли котёл и стоявшую в углу большую деревянную бочку. Часам к пяти всё было готово. Первыми шли старшие члены семьи – бабушки, пока пар был не такой влажный и тяжелый. Потом – мамы с детьми. Нам позволялось немного поиграть, сидя в тазах с мыльной водой. Замыкали круг те, кто весь день работал – мои тётя и дядя, жившие в деревне постоянно. Они любили «поддать парку» и похлестать друг друга вениками – так отдыхали от трудовой недели…
Переодевались все в предбаннике – тесной комнатушке с маленьким оконцем, выходившим на берег Ворши. Мама долго расчёсывала мне косы, просушивая полотенцем, — ни о каких фенах тогда и знать не знали. И обязательно повязывала на влажные волосы чистый платок, пахнувший мылом и свежестью, перед тем, как выпустить на улицу. Прижав к груди тазик с игрушками, я выбегала на порог бани и замирала, глубоко дыша…
Даже жарким летом по вечерам от реки поднимался туман, который, смешиваясь с печным дымком, создавал неповторимый запах – влаги, разнотравья, чего-то неуловимого, запах моего детства. Всматривалась сквозь туман – там, над рекой, на косогоре, среди деревьев, блестел купол храма, где служил мой прадед. А от дома меня уже окликала бабушка – поспел самовар, из печи вынуты чугунки с запеченной картошкой или кашей (ничего вкуснее потом в жизни не ела, даже в «мишленовских» ресторанах), и я, подхватив свой тазик, бежала к ней по росистой траве…
До сих пор, полвека спустя, я иногда на прогулках улавливаю этот запах – и замираю. И такое ощущение счастья накатывает, что в горле застревает ком. «Погоди, — останавливаю я мужа, — Снегирёвом запахло». На несколько минут, проведённых в тишине наедине с этим запахом детства, я вновь становлюсь беззаботной девчонкой, запускающей кораблики в ярком эмалированном тазике…