АБСУРДИНКИ (стихотворения в прозе в стиле абсурда)

1.В ПОИСКЕ ФУТБОЛЬНЫХ ВОРОТ

Легко, конечно, пнуть земной шар ногой, словно футбольный мяч. Но где ворота, в которые нужно забить гол? – Нету их.

Великие Луки выглядывают из дупла дубового детства, делая три шага вперед и один шаг влево – ходом коня забирая зазевавшуюся пешку себе на дачу.

Справедливо ли устроен мир, если в нем есть место для подвигов, а «слеза ребенка» и поныне катится по щеке и промокнуть её некому?

Велено — не велено? – Вечный вопрос, закрыв лицо ладонями, плачет в сторонке: у него гвоздь в сапоге пострашнее фантазии Гете.

Разве таковой я представлял связь между мирами, на которой, как на бельевой веревке, прищеплено сушатся рукописи, которые не горят и не тонут в воде, но мокнут, мокнут, мокнут?..

Тоска. Тоска – проклятая двигательница прогресса: все из тоски происходит и все в тоску возвращается. Вот потому я и гол как сокол: все из меня вытекло, но ничего еще не втекло.

Я не ропщу. Вот только попью чаю с хрустящим ореховым печеньем, и пойду искать неведомые ворота, чтобы забить в них гол.

И… забью, потому что я, как было сказано выше – гол как сокол.

А мои любимые Великие Луки, выглядывающие из дупла дубового детства, вновь сделают три шага вперед и шаг (но теперь) вправо, чтобы забрать себе на дачу очередную зазевавшуюся пешку.

Ну так, в мире все течет и все повторяется: кто ходит конем, кто ходит по кругу. А я стараюсь идти прямо, чтобы полет мяча после удара по нему ногой был продолжением моего Пути.

Был бы мяч, и был бы удар по нему, а ворота найдутся сами. Да и вот они уже стоят в чистом поле. Но как узнать: не мираж ли это от изнуряющего томления духовной жаждой?

Если сетка, словно вратарь, поймает мяч, и уложит его на землю за линией ворот – то не мираж. Но ежели — пролетит насквозь, то придется и дальше прямо идти через пустыню...

2.МЫСЛИ ВСЛУХ У НАРИСОВАННОГО КАМИНА

Изогнутый желтый лист скользил парусником по зеркальной глади придорожной лужицы. Я поднял его за макушку мачты и отпустил на волю, потому что мне одному на воле жить грустно.

Гроздья моей закадычной печали свисают со стеллажа, словно виноградные кисти, оставленные на долгое хранение в винном погребе. Но бочки с вином закупорены намертво и залиты сургучом — не разгуляешься раньше времени.

Одна отрада — чистые тетрадные листы, из которых делаю игрушечные журавлики с надеждой, что и они когда-нибудь взлетят, как желтый осенний лист, отпущенный мною на волю.

Тоска любовно и деловито расчесывает мои спутанные волосы – будет стричь, то приподнимая, то опуская меня в парикмахерском кресле, перед зеркалом, в котором вижу свое будущее. Тоска хочет сделать, чтобы я был под стать своему отражению.

Осенняя (ноябрьская) Грусть вместе со своей сестрой двойняшкой Хандрой – подкатывают ко мне с правого бока для пущего, как им думается, уюта экран на колесиках, на котором изображен камин. Кого-то может быть и греют нарисованные горящие поленья, но – не меня.

Живая пронзительная Грусть вместе с её, такой же живой, сестрой, Хандрой – милее моему сердцу, чем искусственное, а по сути обманное тепло. Потому что сестры, как бы это ни прозвучало парадоксально – греют самой жизнью.

Вот погрущу я, погрущу, поглядывая в окно на замерзающий ноябрь и согреюсь. Даже без обязательных атрибутов нарисованного камина – горячего кофе, искристого вина и шали, в которую обожают кутаться мечтательные барышни.

Мне достаточно подуть живым теплым дыханием на свои озябшие плохо сгибающиеся пальцы, и с надеждой наблюдать в зеркале, как Тоска мастеровитым стилистом лепит из меня новую личность, которой будет уютно жить и в надвигающие лютые морозы.

Это я так линяю, а попросту говоря – меняю летнюю резину своей личности на зимнюю.

3 ШИНКОВАТЬ ИЛИ НЕ ШИНКОВАТЬ МОРКОВЬ

Мне не хочется шинковать морковь, потому что у вороны, сидящей на карнизе, две лапы и одна из них – правая.

Мне не хочется шинковать морковь, потому что Волга впадает в Каспийское море, а у всякой высоты есть верх и низ.

Мне не хочется шинковать морковь, потому что я, уходя – уходил, а если не уходил, то и не возвращался.

Но я буду шинковать морковь, потому что моя любимая растит на подоконнике цветы, а их нужно поливать.

4 СЛУЧАЙ С ЧЕРНОЙ КОШКОЙ

Перед рассветом – ночь, перед закатом – день, а передо мной черная кошка перебежала дорогу.

Я пошел в обход, наткнулся на подснежник, сорвал его, оглянулся, а впереди черная кошка вновь перебегает дорогу,

но уже с черным, свернувшимся калачиком, пушистым котенком в зубах. Видимо где-то только что его родила.

Я пошел назад, чтобы продолжить Путь с исходной точки, но теперь с подснежником в руке и чувством глубокого уважения к черной кошке:

чернота – чернотой, а рождение котят – благостно.

Была бы кошка чернобровой девицей, подарил бы ей подснежник…

5. ВЫПРЯМЛЕНИЕ ЗАДНИХ МЫСЛЕЙ

У моей задней мысли всегда ушки на макушке: прыгает она пушистым зайцем по запорошенному снежком полю, путая следы.

А я позволяю ей это делать: пусть резвится. Умается, успокоится, выпрямится в конце концов. А когда мысль прямая, то вовсе и не задняя.

А задней становится, когда энергии много, а куда тратить — неведомо: вот и прыгает, петляя по чистому полю, путая себя и меня.

Но свобода (а я всякий раз предоставляю мыслям полную свободу) выпрямляет их. Как говорится в народе: перебесятся по молодости — остепенятся.

И будут-таки выходить из меня с черного входа-выхода, но возвращаться — с парадного.

6. «ТОРОПЫШКА ТЫ НЕТЕРПЕЛИВЫЙ»

Мороз, поскрипывая валенками по снегу, наступает на меня сразу со всех сторон: на усах у него сосульки.

Я не хочу сталкиваться с ним лоб в лоб, и кутаю лицо в шарф под самые глаза: они почему-то холода не чуют.

Мне бы отсидеться у горячей печки, глядя через открытую створку на пляшущие на углях языки пламени.

Но всякий раз нетерпеливо выхожу с надеждой увидеть зеленые луговые травы там, где сейчас слежавшийся обледенелый снег.

Сколько раз говорил себе, что для меня летнее тепло лучше лютой зимы; и прекрасно знаю, что зимой лето нужно не искать, а – ожидать.

И всякий раз заново обнадеживаюсь: а вдруг, а вдруг, а вдруг…

А когда не солоно хлебавши возвращаюсь в дом, жена дует на мои окоченевшие пальцы, приговаривая: «Торопышка ты мой нетерпеливый…»

Я оттаиваю и думаю: вот оно, вот оно, летнее тепло: оно никогда никуда не уходит, ибо – в сердце моей любимой.

Следовательно, не зря ходил навстречу трескучему морозу, коли нашел-таки летнее тепло. Разве что только оно не зеленое.

Но, а если приглядеться повнимательнее? – Разноцветное, как весенний цветущий сад.

…Нужно, наверное, иногда основательно промерзнуть, чтобы сполна ощутить тепло любящего сердца.

7. РЕМЕЙК ПУШКИНСКОГО «ПРОРОКА»

Во глубине сибирских руд, в центре аравийской пустыни на гребне барханной гряды сидим мы с моим ангелом хранителем друг против друга и от нечего делать перекидываемся в картишки.

Ясно даю себе отчет, что чуть ли ни реальный облик моего ангела хранителя – мираж, а колода карт, которую он ловко тасует тонкими пальцами – зрительная галлюцинация.

Знаю потому, что уже битый час не испытываю духовной жажды, которая восемь месяцев кряду истязала меня, когда я только ступил босой ногой на раскаленный песок аравийской пустыни.

Точнее сказать, аравийская пустыня сама услужливо подкатилась под мои ноги, когда впервые ощутил острый приступ духовной жажды, давая мне понять, что только в пустыне и можно утолить её.

Но я повелся на откровение Александра Сергеевича Пушкина, который поведал, что там, в пустыне, всякого страдающего духовной жаждой на перепутье поджидает Шестикрылый Серафим.

Признаюсь в греховном помысле: пошел в пустыню с надеждой столкнуться лицом к лицу с архангелом Серафимом, чтобы безоговорочно отдаться в полную его власть: пусть он делает со мной все, что посчитает нужным: хоть накажет за гордыню, а захочет — одарит тем же, чем одарил пушкинского пророка.

Однако, судя по поведению моего ангела хранителя Серафим незримо и не ощущаемо для меня внес-таки существенные коррективы в мою личность – я, перестав испытывать жажду, оказался в замешательстве: что теперь делать: толи возвращаться обратно, толи продолжить путь через пустыню, но уже относительным бодрячком, без мук и страданий.

«Вставай! – Развеял мои сомнения ангел-хранитель и ловко разложил карты замысловатым пасьянсом, из которых тотчас полезли диковинные цветы в форме червовой масти, в виде сердечек. – Нас ждут великие дела!»

Я поднялся и, увидев на расстоянии обычного перехода прекрасный город, догадался, что именно там и ждет меня Шестикрылый Серафим, чтобы в поднебесном офисе в сугубо деловой обстановке обстоятельно обсудить ответственное задание, выполнение которого он вознамерился поручить мне.

8. ТЕАТР НА АМБАРНЫХ ПОДМОСТКАХ

Зеленоголовые мышки пустились отплясывать в амбаре танец маленьких лебедей, который перерос в канкан, преодолев-таки сопротивление классической музыки Петра Чайковского.

Хромоногая табуретка задремала в ожидании благодарного зрителя. И во сне, вооружившись шампуром, принялась колоть недругов направо и налево.

Но не кровожадно. (Господи, убереги нас от кровожадности), потому как амбар и был переоборудован в театральную сцену, чтобы с её подмостков нести добро и лад, гармонизируя вдохновенное пространство.

9. БЕЗОТВЕТНАЯ ЛЮБОВЬ

Васины глаза цвели, как два василька во ржи, а кудри были – что спелые колосья пшеницы. Девки по нему сохли, словно эфемеры, выросшие на гребнях глинобитных заборов Средней Азии в конце мая-месяца.

«Вася-василек!» — Шептали они высыхающими губами, помня, что еще неделю назад были сочными, изумрудно-зелеными, хрупкими и нежными, словно принцессы на горошинах.

И только скромная ромашка одела на свою златокудрую головку шапку-невидимку (венок из белоснежных лепестков) и незримо переместилась из Средней Азии в среднюю полосу России, чтобы быть поближе к ненаглядному Васеньке.

А высыхающим эфемерам вновь придется пережить испепеляющий зной и вялотекущую зиму, чтобы по весне снова предстать в сочном зеленом великолепии и безоглядно предаться безответному любовному томлению.

Не знаю почему, но в этой неразделенной любви моя симпатия на стороне эфемеров с их крохотными пурпурными цветочками, словно это драгоценные рубиновые камешки вкраплены в изысканную изумрудную брошь.

Может быть потому, что эфемеры – травы моего счастливого детства, и я им теперь ответно плачу любовью, в атмосфере которой они походя взращивали и меня в свой несправедливо короткий, но чрезвычайно насыщенный срок.

10.… НО СНАЧАЛА ДОЛЖЕН СЛОЖИТЬСЯ ПАСЬЯНС

Никто не может мне запретить думать так, как мне думается, и говорить то, что хочется говорить.

Но сначала нужно, чтобы тотем моих мыслей, жук-скарабей — разложил после вечернего чая на убранном столе замысловатый пасьянс, и он сложился.

Вот только после этого я сполна буду уверен в своей правоте.

11. ВЕЧЕР НА ЗАРЕЧНОЙ УЛИЦЕ

Малиновый закат переходит улицу в неположенном месте: ему нипочем игра, в которую светофоры вовлекают людей: он выше условностей.

А может быть он просто старомодный фонарщик, и ходит по старой привычке по улице – зажигая фонари касанием волшебной палочки к фонарным столбам – будит их для ночного бдения.

Вскрикивают иногда жалобно автомобильные клаксоны и шелестят на ощупь вспыхнувшие фары о мокрый асфальт.

Но этот шелест малиновому закату, что – вслед уходящему поезду, из которого доносится популярная в моей молодости песенка: «Сиреневый туман над нами проплывает…»

Но почему же мне так пронзительно грустно? Ведь благостно, благостно все: и незаметно опустившийся на улицу теплый вечер, и тихо накрапывающий теплый дождь.

Понимаю: грустно именно потому, что благостно. А благостно потому, что переживаю все это, словно в последний раз. Но ведь именно так и нужно жить, словно в последний раз…

Каждое прожитое мгновение – последнее. За ним последует другое, но оно будет иным, не таким, как прожитое. И его вновь надобно будет прожить как последнее.

Малиновый закат, «сиреневый туман», вздыбленные добрыми драконами фонари, извергающие благостное пламя, и мое сердце, всклянь наполненное теплой грустью…

Милая моя, родная улица, мне грустно потому, что я тебя люблю. Малиновый закат, услышав меня, приостанавливается, по-отечески одобряюще целует в лоб и уступает место ночи.

12. ТОРГ С ЛОДОЧНИКОМ

— Лодочник, перевези меня на тот берег: там школа, там зайцы с лисами водят хороводы, там волк играет на кларнете и трубе.

Я расплачусь тремя кочанами капусты, выращенными мной долгими вечерами рядом с несжатой полоской ржи, навевающей грустные думы под монотонно повторяющийся рефрен: «Отец, слышишь, рубит, а я отвожу.»

Может быть повстречаются нам на изгибе реки дедушка Мазай и зайцы, я им отдам кочан – изголодались поди, особенно когда пятые сутки кряду буря мглою небо кроет, а старик никак не может поймать неводом золотую рыбку, хотя она стоит за его спиной и, зевая, шлепает по губам нежным плавником.

А хочешь, к кочанам добавлю мешок моркови, которую тоже растил под железный звон кольчуги, на коня верхом садясь, а мать грозила тогда мне в окно, потому что боялась, что я отморожу пальчик.

Я же ведь не спрашиваю у тебя: Откуда дровишки? Знаю, что степная кобылица несется вскачь, а голова машет ушами, как крыльями птица.

Ну, что же, плачь, сердце, плачь, коли мышка прибежала, хвостиком вильнула, но яичко-то ведь не простое — золотое: зазря разбиваться не будет. Ну, так, если к трем кочанам капусты, мешочку моркови — еще и золотое яичко в придачу?

Хорошо, буду сидеть тихо, переведу гордыню во внутрь себя, и она будет лежать во мне, как Андрей Болконский лежал в чистом поле, глядя на бесконечное небо широко открытыми глазами.

Но и ты согласись, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, французу отдана. Да и ты по большому счету, не Ной, разве что маленький Нойонок – пра-пра-пра-правнук того легендарного Ноя.

Но и этого разве недостаточно, чтобы на том берегу, где школа, будет заложен город? Ведь и Судьба отправляет меня туда, чтобы там – еще и саду цвесть, как цветет огород на берегу этом.

13. ПЛЯЖНАЯ ГРЕЗА В ПОЛУДЕННЫЙ ЗНОЙ

Я встал на колени перед хрупкой тростинкой, которая росла на береговой песчаной кромке таинственного дымчатого озера, и сказал ей: «Я люблю тебя.» Она превратилась в золотую рыбку, а потом в принцессу на горошине.

Солнце, обувшись в сланцы и надев темные очки, расположилось рядом на пляжном шезлонге. Вставив в золотистые, цвета зрелой пшеницы, ушки портативные наушники, стала слушать музыку, которая рождалась в моем сердце.

Принцесса на горошине вновь приняла облик золотой рыбки, но уже в пестром полосатом купальнике, и, войдя в воду по грудь, призывно помахала мне рукой, предлагая умчаться с нею в неоглядные подводные дали.

Но я ведь не рыба, больше минуты под водой пробыть не могу. Поэтому улыбнулся и вновь сказал со всей теплотой, какая была в моем сердце: «Я люблю тебя, золотая рыбка. Но ты вольна как ветер. Не буду посягать на твою свободу.»

Солнце одобряющее застучало золотистыми пальцами по подлокотнику шезлонга: ей явно нравилась музыка моего сердца, хотя в ней и появились трагические мотивы невозможности обоюдной любви.

— А и не надо тебе надолго нырять под воду. — Прочитав мои мысли, человеческим голосом сказала золотая рыбка. – Заходи в воду, научу тебя плавать, как плавают дельфины. А если не хватит воздуха, буду наполнять им твою грудь поцелуями…

— Ты же ведь любишь целоваться. – Игриво добавила она, вновь прочитав мои мысли. Я ничего не ответил, а только молча посмотрел на солнце. Оно сняло запотевшие очки и, протирая их, тоже сказала человеческим голосом: «Иди, иди уже, хоть окунись, не то обгоришь ведь.»

А когда, войдя в теплую, как парное молоко, воду, подошел к золотой рыбке, она вновь приняла облик принцессы на горошине и сказала: «Ну что, поплывем что ли в даль неоглядную, пока смерть не разлучит нас.» «Поплывем.» — Не раздумывая ответил я.

И мы поплыли. Под музыку моего сердца, потому что солнце переключило приемник на громкоговоритель.

14. ПРИОСТАНОВКА ПЕРЕД ВХОДОМ В ДРУГОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

У перехода в другое измерение с горних небес свисает голубая ленточка с зажатой в потном детском кулачке подсказкой-записочкой: «Дерни за веревочку, и оно откроется.»

Но я не спешу ловить ладонью раскачивающуюся, как маятник настенных часов, веревочку. Я сквозь сиреневый туман вижу, как парень прощается с девушкой и думает, что – навсегда; а она думает: на год, может быть на два. А я вообще не хочу, чтобы они расставались: знаю – в другом измерении влюбленные не расстаются.

Но они-то еще не знают об этом, а потому – прощаются, и проживают может быть самое яркое переживание в своей жизни – когда слившиеся воедино любящие души разрезаются по живому. Глубину и степень любви может определить только сладкая горечь прощания.

«Еще один звонок, еще одно касанье…» Знаю, об этом будут слагаться бессмертные дворовые песни, и я, украдкой вытирая слезы, буду слушать их в белом безмолвии другого измерения; и грустить по былому, пережитому безоглядно с детской непосредственностью…

Но, чу!.. Пора. Дергаю за веревочку. Дверь открывается и тут же захлопывается за мной и влюбленными, которые продолжают прощаться, не заметив, что одномоментно переместились из исходного в конечный пункт, где не нужно разлучаться, и нет надобности разрезать слившиеся души по живому…

Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит вечерняя звезда. Влюбленные, не видя ничего на свете, кроме друг друга, по инерции продолжают прощаться. А я с доброй молчаливой улыбкой на губах в действительности прощаюсь с ними и ухожу в неведомую даль.

Знаю, что там, может быть за ближайшим поворотом ждет меня все самое лучшее, что оставил в прежнем измерении: любимая женщина, семья, увлеченная работа, новые негаданные перспективы и устремления. Но будут выглядеть они несравненно богаче и многограннее.

Потому как это другое измерение и называется в народе «измерением счастья».

15. НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ УЧАСТИЕ В ПРОЯВЛЕНИИ ЧУДА

Солнце как-то украдкой скользнуло за угол дома – почистить зубы перед сном, и не вернулось. Тени исчезли под покровом закатной красноты, а время стало неудержимо течь, словно пустынный песок сквозь сжатые пальцы – стихийно образовавшиеся песочные часы.

Сытно запахло парным молоком, напористые тугие струйки которого забарабанили по внутренним бокам эмалированного ведра. А сидящая на корточках мать сосредоточенно пыталась сдуть седую прядь волос, не вовремя упавшую ей на правый глаз.

Въедливо, как готовая лопнуть натянутая до предела тонкая струна – зажужжал москит. Тяжелая ладонь автоматически приподнялась и что есть мочи ударила по собственному уху — жужжание переросло в звон. Но жгучего, как укол раскаленной иголки, укуса не последовало.

Разве что только домашний пес Каштан неприязненно отряхнулся, а потом участливо ткнулся влажным носом мне в колено, уговаривая пойти прочь из хлева в сумеречный двор, поближе к источнику густого кизячного дыма, струящегося из старого оцинкованного тазика – там москитов не будет точно.

Но мне нравится вдыхать сладковатый запах парного молока, перемешанного с парадоксально сладковатым запахом свежего навоза, и смотреть, как корова, широко расставив задние ноги, подставляет тяжелое вымя под быстрые пальцы моей матери, а сама по обыкновению неторопливо и обстоятельно жует свежескошенное сено, которое подкидываю ей.

Мне по ребячьи кажется, что присутствую при явлении чуда: трава, которой потчую корову, на моих глазах превращается в молоко… И даже если бы меня до непереносимой боли и жжения искусали полчища москитов, я все равно остался бы хлеву до конца дойки. Наверное поэтому это непосредственное участие в явленном чуде – и пополнило ряд моих самых ярких переживаний, которые запомнились на всю жизнь.

И как теперь понимаю, чтобы из обыденности сотворилось чудо, порою, достаточно всего лишь спрессовать в своем воображении время. А я, как оказалось, в детстве вполне умел это делать.

16. ПОЛУДЕННЫЙ ОТДЫХ НА ЧЕРНОМ МОРЕ

Теплая морская волна, белым пуделем набежала на мои ноги и, лизнув коленные чашечки, распласталась ковром самолетом, готовым унести меня в заученные на уроках математики теоремы и гипотезы. Главные из которых пирамида Хеопса и каменные истуканы с острова Пасхи пламенно предложили мне крепкую мужскую дружбу, а леди Макбет мценского уезда – даже руку и сердце, от которых пришлось отказать, ибо – женат.

Но она понимающе не обиделась, а сказала, что будет наблюдать за мной со стороны, и в случае назревающей опасности тут же придет на помощь. Но какая может быть опасность при игре в покер с пирамидой Хеопса и каменными истуканами с острова Пасхи? Корову не проиграю точно, поскольку играем не на интерес, а как бы валяем дурака...

17. У ПЕРЕПРАВЫ ЧЕРЕЗ ЛЕТУ

У переправы через вытянутый длинным синим чулком пролив сидят на мешках с овсом, предназначенный для кобылиц, несущихся вскачь, и которых на скаку может остановить только русская женщина — четыре главных знака препинания: точка, запятая, тире и вопросительный. Поджидают запоздавшего с фуражом пятого знака – восклицательного.

От нечего делать курят самодельную (из газеты) козью ножку, пуская её по кругу. Выпускаемый дым, словно радужные мыльные пузыри, разлетается кружочками и сердечками. Некоторые долетев до веточки сирени, усаживаются на неё и заливаются жизнерадостным соловьями. А те, кому выпала участь сесть на вербу – чирикают, как воробьи.

Я же, подперев ладонью голову у левого уха, лежу перед ними, и с умилением наблюдаю идиллическую картину. Не торопя событий, ожидаю прибытия восклицательного знака, чтобы записать в путевом блокноте рожденную благостным моментом поэтическую фразу, максимально приблизив её к оригиналу недостающим знаком препинания: «И жизнь хороша! И жить хорошо!!!»