Гололёд

Марии Ивановне Т.

Что сейчас там, вдалеке? Белый, ко времени, снежок, студёный пронизывающий ветер, иссиня яркое небо!
Вот причесанная, строгая, ещё бодрая старушка выглядывает от поблескивающего надраенным стеклом балкона; вот, сторожко ступая, движет её непрочная фигурка в обход коварного гололёда – к ближней лавке и от неё – домой. Нет-нет да взглянет она на косогоры: какой-то мальчик пробежит и кого-то напомнит ей, а возле парадного вдруг остановится пред нею машина, и затрепещет в сердце надеждой, но кто-то другой поставит на снег дорожные чемоданы…
Запечатанный в уютную комнатку мирок, друг-телевизор; на кухне пахнет сужеными травами и лекарствами. Её жизнь (что жизнь – ожидание, а не жизнь!) колеблется то вверх, то вниз, и колебания эти тем сильнее, чем более мысль тревожная саднит в слабом сердце.
Её взрослый ребёнок, – не исполненный в замыслах, как хотелось бы, недостаточный, по её мнению, супротив новой яви, не даёт покоя: как ему, мол, без меня. И это «без меня» страшит её – матери кажется, что без неё не будет жизни и у него…
Тем она и живёт, – его редкими письмами и будущей встречей, – и этой, вновь начавшейся, без сына, зимой, и другими сезонами жить будет, и так всегда, полной мерой.

В краю далёком и чужом, в тысячах километров от неё, по прошествии уже невосполнимого множества лет разлуки, – тоже снег и такое же солнце.
Отсыревшая без хозяина хата, пахнущая яблоками и мышами, трещащая дровами добрая печь и жар от неё, заполняющий комнату...
Выйду, дачник, покуда в сад, и от облепленных снегом дерев (и с ними поздороваюсь – по-людски, и поглажу, и спрошу – не холодно ли вам); увижу, как в безветрии поднимается восклицательным знаком дым над трубой…. Похожу с лопатой по своей земле, – вырежу в сугробах тропинку к погребу, да к другим, необходимым во всякое время постройкам, и – в дом, а там обнимет теплом отовсюду: и от низкого потолка, и от беленых стен, и от аляповатого ковра на полу, привезённого когда-то из-за бугра, и от продавленного дивана, и от старинного проигрывателя с музыкой: «Берега», «Паромщик»….
Пожарю картошки, достану бутылочку…. И выпью - за родных и близких, за паром, какой ходит ныне между берегами прошлого и будущего. Вообще, – за корабль бытия.

И потом, в городе, залитом морозным смогом и накатанном скользкостью равнодушия, разве что в очередной раз отмечу в ежедневнике: «написать Маме». И всё.
А за окном – вороны, всё знающие про Вечность, будут вопрошающе каркать, и сдается – с упрёком...

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

рисунок автора