Цепочка (часть вторая)

8

Неделю, не более, мог выдержать сочинитель без творческого зуда: всякая новая история толкала его к письменному столу; бывало даже, среди пыльных мешков и фанерных ящичков заставали его с листочком бумаги и карандашом, с безумно-сосредоточенным выражением глаз, в полном отключении от сортировочного процесса.
…Сон, в который провалился Серафимов после случая с Викторией Сергеевной, длился уже две недели: он не мог теперь летать в легковесном своём пространстве – валяясь по выходным на кровати, смотрел бездумно в давно небеленый, закопчённый потолок, не выходя в общий коридор из-за боязни встретить там своего кумира и ласковую утешительницу… Впрочем, если и рождались иные мысли во лбу сочинителя, то к поэзии они отношения не имели: никогда до сих пор не путешествовавший гражданин Серафимов задумывал побег.
Бродячий менестрель в поэмах и стихах; там же, по чьей-нибудь злой воле покидающий родной берег изгнанник, Серафимов, на самом деле, далее своего леса нигде не был. Кроме этого леса, родина для него состояла из школы, работы, базара, да вот этого закопчённого потолка. Иному и этого бывает достаточно – на всю жизнь, да что греха таить – и этот иной вдруг прозревает!

— Вы последний, мужчина? – спросила у него в очереди невысокая светловолосая женщина, тронув за локоть.
Он, обернувшись, кивнул, пробормотал что-то невнятно и равнодушно, скользнул взглядом по её фигуре… Не надо было ему смотреть на её ноги – далее судьба круто изменила его жизнь: это был тот самый угол, за которым случается Всё…
Выцветшее белесое небо, базарные ряды, залитые горячим солнечным маслом, хмурые люди с сумками и пакетами, его собственная обыденная принадлежность этому жаркому дню – всё вдруг приуменьшило своё значение, затем замедлило ход, затем изменилось звуком и цветом, будто он ушёл под воду, и туда, в глубину, падала следом Она …
Он смотрел на белые, стройные ноги женщины, и не мог уже отвернуться… Маленькие, ровные, нежные пальчики в открытых босоножках, с розовым лаком ногтей, были не столь ухожены, сколь взлелеяны самой Природой!
— Ну же, продвигайся, юноша, — теперь она назвала его юношей…
Он стоял, опустив голову, покраснев, и, кажется, не дышал. Обладательница самых красивых ног на свете проследила за его взглядом… Нет, не тонкая золотая цепочка на щиколотке левой ноги лишила его разума! странный человек смотрел именно на пальчики, переводя взгляд с ноги на ногу.
— Милые пальчики, милые мои, – шептал Серафимов.
Выглядел ли он в тот момент не в себе – сказать так о нём с полной уверенностью было нельзя, мало ли бывает в жизни мужчин подобных ударов. Другие становятся дурачками и в более прозаических ситуациях, если говорить о влиянии на нас женщин – причём, на всю жизнь! Он же просто не мог сдвинуться с места, он уже две минуты был наедине со своей мечтой, и ничего более ему не было нужно. За ними никто не становился, они так и стояли – вдвоём, возле ящиков с абрикосами.
Первой опомнилась женщина: потрепав его по щеке, она тихо, но властно сказала:
— Сколько тебе? Я возьму, а ты – подожди меня, там…
Далее счастливый Поэт, дрожа всем телом – даже зубы у него выбивали чечётку, шёл за нею с двумя сумками, наполненными спелыми оранжево-красными плодами. Если бы у него получилось сейчас потеряться в толпе – не сразу бы и сообразил, где находится, да и не понял бы, кто он сам есть…
Они дошли до какого-то дома, вошли в подъезд и поднялись на технический этаж. Стая голубей хлопала крыльями за разбитой, перекошенной дверью, ворковала свои глупые песни, посвящённые, конечно, лету, еде и любви, а Серафимов стоял на коленях и целовал пыльные ноги женщины… Она же, упёршись спиною в стену, ела абрикосы, или делала вид, что ела. Лицо её покрылось пятнами...
Некоторое время спустя она подняла его с колен, но вниз они пошли после того, как разомкнутое колечко из её пальцев, липких от фруктового сока, однообразно, но приятно подвигало напряжённого мужчину и превратило его этим в расслабленного Поэта…
— А ты ничего, — сказала она ему и снова потрепала за щёку, и впервые он посмотрел ей в глаза – теперь не задрожав, не смущаясь, без слёз.

«Завтра в два квартира тридцать три дом где библиотека» – повторял на телеграфный манер осчастливленный, бегущий домой, размахивающий сумкой. – «Завтра завтра завтра» – эхом откатывалось от стен и прохожих.
Собака Такса, при виде Серафимова обычно прячущаяся под кресло, на этот раз, собачьим своим нюхом почуяв перемену в настроении человека, подошла к нему боком, виновато поглядывая и помахивая хвостом…
— Что, Такса, как жизнь твоя? – вопрошал, может, даже и не у неё, довольный покоритель неизвестных женщин, пританцовывая при этом под музыку, фанфарами звучащую в его просветлённой голове. Но приглаженная руками, ещё помнящими тепло женщины, Такса почему-то отвернула морду, заскулив беспокойно и печально.

9
Непонятной, невозможной была ещё одна странность у нашего героя: приверженец высокопарного стиля – всяких там «нимф и эльфов», «о, мой рок, ты исподволь меня заводишь в дебри», «к чему твои рыданья, милый принц», «тем, кто отмечен божией печатью»… и прочей анахронической хренью, Фима Серый странным образом сочетал его с любовью к хулиганской группе «Rolling Stones». К примеру, песенка Fingerprint File, даже не Angie – это можно было бы объяснить меланхолической мелодией и относительной лиричностью текста, – ввергала его в мир звуков, действовавших на него подобно наркотику…
Странные телодвижения, за пластикой каких легко угадывалось эротическое начало; безмолвные языческие мольбы неизвестным никому, кроме него, богам; отрешённость и ярость одновременно… нет, в такие минуты он не был ни Серафимовым, ни Фимой Серым! Переводя со словарём тексты их песен, насколько в них можно было вникнуть, разобрав гортанные, гнусавые вопли на отдельные слова, поэт всё больше склонялся к мысли, что не только его маленькой родиной, но всей вселенной движут животные инстинкты. Поэзия же, лишь прикрытие, туман. Или – серпантин, иллюминация, маска…

10
Ночью ему почти не спалось; Серафимов ворочался сбоку на бок, вздыхал, курил. На столе под лиловым абажуром горела старая лампа, в кругу её света порхало неизвестное Серафимову насекомое, иногда с треском падающее на тонкую, сухую бумагу и любопытствующее текстом раскрытой тетради…
С утра зарядил мелкий дождик, сначала пробарабанив по стеклу самбу, а потом повиснув туманной взвесью испарённого пота вчерашнего жаркого дня. Из окна потянуло сырой прохладой, запахло жарящейся где-то рыбой…
Серафимов сегодняшний день начал с физзарядки.
Всякий раз, ложась на пол, чтобы потом, скрипя суставами, отжаться от него, поглядывал физкультурник на старый чемодан под кроватью, в котором жили его коричневые друзья-спортсмены… Отчего-то ему, с усилием напрягающему мышцы, мягкотелому и слабовольному, хотелось сейчас же перенестись на берег той коричневой реки и бежать, взявшись за руки, вместе с ними, – туда, к белому солнцу, поднимающемуся над горизонтом.
Потом, когда придёт следующий день, – сквозь пелену, потрясение, взрыв, — Серафимов в деталях вспомнит нынешний; разом постаревший, изменившийся, будто перелистывая новый журнал: все мгновения этого дня станут для него фотографическими картинками..
Ровно в час мужчина выйдет из дома; четыре остановки трамваем, сотня шагов по двору мимо детской площадки – к дому, где библиотека…
На скамейке, словно нахохлившиеся воробьи, сидела компания опухших субъектов. Он пройдёт мимо, и, против обыкновения, взглянет в их одинаковые, синюшные маски, – без брезгливой боязни и с тенью улыбки на лице (улыбка, — вот чего не наблюдалось за ним, так это улыбки… если Фима Серый и мог иногда улыбнуться за своим столом самому себе, то гражданин Серафимов в жизни не улыбался вовсе).
В это время терзающаяся виной и неопределённостью положения Виктория Сергеевна, решившись, неоднократно набирала телефонный номер избегающего встреч друга, и, не дозвонившись, караулила его – то на улице, то на лестничной площадке.
Волшебным, неправдоподобным оказалось то, что из-за двери квартиры номер 33 послышалась ему знакомая и любимая музыка «Rolling Stones»! Это помогло его задрожавшим рукам пригладить волосы и нажать кнопку звонка. Крашеную чёрным металлическую дверь с телескопическим глазком чуть ниже алюминиевых цифр открыла незнакомая ему женщина в красном халате и красных туфлях. Растерявшийся Серафимов, лишь увидев знакомую золотую цепочку на лодыжке, узнал свою богиню. И потому как она с ним заговорила, понял он, что его ждёт что-то необычайное.
— О, мой вчерашний раб! – совершенно серьёзно сказала его повелительница, – иди пока в ванну.
Серафимович хотел было заявить о том, что мылся этим утром, но подчинился. Далее с ним происходило нечто такое, где безропотность его играла какую-то необходимую роль и пока он не мог понять, какую. В ванной его раздели, обмыли горячей струёй воды; снявшая халат женщина оказалась в кожаном, тесном белье…
— Хочешь мои ножки? ну? — это «ну» повергло гостя в почти бессознательное состояние, поэтому и следующее предложение лишь увеличило скорость звездопада, не насторожив его и не образумив:
— Я сейчас завяжу тебе глаза, мой большой раб, хорошо? ты должен мне во всём подчиняться! – добавила она ласки в голосе. Она завязала ему чёрную повязку, затем надела ошейник и вывела из ванны.

Серафимова никогда не били в детстве; кроме боли зубной, никакая другая боль не была ему знакома – разве что душевная, сходства с физической не имеющая… Его завели в комнату, где громко звучала музыка, было душно, накурено и странно пахло; дали выпить коньяку. Он сделал глоток, не более, но голова его закружилась…
Голос его богини, приобретший металлический окрас, скомандовал ему встать на колени, он подчинился… Потом он долго лизал её ноги, но почувствовать вчерашнее ему мешало то, что его били… Били по спине – наверное, плёткой, не больно, но хлёстко, в такт дьявольским песням Джаггера. Перекрывая дёргающегося голосом, причмокивающего певца, хрипло, со стоном, выкрикивала непристойности женщина, и всё это время его били, щипали и теребили. Он бы мог сообразить, наконец, что одной его повелительнице не с руки было проделывать с ним всё это, но у него получалось только терпеть… Давно уже он целовал пальчики, ей не принадлежащие и не только пальчики – множественные касания, поцелуи и щипки являли собой труд компании совокупляющихся голых людей, в которой ему определена была роль агнца. Музыка скрывала стоны оргии; бедный поэт был пятым участником – бесправным и слепым.
Ему влили в рот ещё коньяку, далее могло статься прискорбное: кто-то уже взялся за него, как соседка Виктория Сергеевна, а кто-то прижался сзади…
Почувствовав это, Серафимов вдруг упал набок и резким движением сорвал повязку с глаз. Он увидел то, что и должен был увидеть, и от увиденного не смог удержать мочеиспускание; крича, брызгая мочой во все стороны, раскидывая голых и пьяных развратников, бросился несчастный в ванную за одеждой, а оттуда, одновременно одеваясь и возясь с замками – на свободу.


11
— Сегодня мы едем стрелять! – объявлял в какой-нибудь из своих приездов отец.
Серафимов никогда не любил этих мероприятий, но подчинялся воле родителя… Прямо у железнодорожных платформ, в лесополосе, под грохот проносящихся поездов, отец прицельно расстреливал каркающее сборище ворон, расположившееся на высоких деревьях. Прежде чем последняя ворона снималась с гнезда, он успевал набить их с десяток. Перья, ветки летели в разные стороны – охотник бил через гнёзда и влёт.
Стрелял и сын иногда, всякий раз ушибая плечо отдачей, и всякий раз удивлялся выражению лица родительского: не азарт охотничий виделся ему в перекошенном, злом облике его, но счастье и удовлетворение.
— Дай сюда, мазила! – кричал отец фальцетом, и, вырвав оружие из рук Серафимова-младшего, бежал по тропинкам в кусты – добивать раненых…
Ни в каких других случаях, даже в сильном подпитии, ружьё из кладовки им не вынималось и разговоров на тему охоты не велось… Доставалось от него и бедной Таксе: зажав лапы в своих коленях, заградитель пускал ей в нос длинные струи табачного дыма, и пускал до тех пор, пока дёргающаяся собака переставала скулить и закатывала глаза долу… Поэту всегда было жалко и ворон и Таксу, хотя он не любил ни птиц, ни собак. Может, потому он и не любил отца – с ружьём его и с этим издевательством над ни в чём неповинной животиной – за счастливое, незнакомое и страшное лицо. Из-за этого лица (отец умер от перитонита) он не смог поцеловать его в последние минуты на кладбище – казалось, что сейчас же отец откроет глаза свои и улыбнётся ему – стеклянно и жестоко…

12
Был ещё день; солнце, устав жечь Землю, привычно оглядывало горизонт, за который спрячется от холодной, надменной Луны, чтобы наутро показаться с другого краю… Оттуда, из-за неба, наползала свинцовая грозовая туча; удлинившиеся тени, став вместо серых сиреневыми, укоротили размеры и изменили формы того, чем, собственно, были...
Растерзанный, подавленный Серафимов скользил такой тенью по пыльному, тёплому пространству улицы, в каком уже кружили маленькие смерчи…Что-то шептали его опухшие губы, глаза смотрели в точку и точка эта была за дверцами кладовой. Чем ближе приближался поэт к дому, тем объёмней и ясней становилась картина будущих для него событий: он уже точно знал, – что и как сделает.

Виктория Сергеевна, с жалким видом, в халате и шлёпанцах, дежурила у парадного; не заметив её, он пробежал мимо. Возле кладовки Серафимов остановился – мелькнула мысль: написать записку маме и попрощаться с соседкой… Он увидел, узнал руки на своей груди и почувствовал всё её тело – но ничуть этому не удивился; сдерживая рыдание, стоял он перед нишей, в которой недвижимо притаилась великая сила отмщения.
С улицы доносились обычные звуки: звон и скрежет трамвая, шум машин, крики ребятни… Но только сейчас слух для него стал приобретать своё привычное значение; они лежали на диване, Виктория Сергеевна читала ему на ушко стихотворение, обняв его и нежно целуя в это ушко и в шею … Он почти отошёл, поплакав на груди внимательной и тихой почитательницы, и она плакала вместе с ним, – как вдруг внезапное желание захлестнуло его. Ему было неловко перед ней, но он всё же придвинулся к женщине, чувствуя некоторую в себе ожёсточённость. И она поняла – закрыв глаза, Виктория Сергеевна сползла ниже… ей пришлось много поработать, прежде чем мужчина ощутил приближение многократно ранее испытываемого: вспышками молнии мелькали перед ним кадры всего, что случилось с ним...
…Тут и блаженствующему Серафимову, на беду свою, захотелось сделать что-то такое приятное Виктории Сергеевне: ему захотелось видеть её голой и ласкать, целовать тело. Она же, с трудом оторвав от него уставший рот, возбуждённая этим своим трудом, не сразу поняла, что ему нужно; она даже пропустила момент, когда благодарная нежность поэта заставила того уткнуться лицом в складки её шёлкового халата.
— Нет, – закричала она,– нет! – но было уже поздно: Серафимов всё увидел…

13
Его мать работала в смену, но в этот день почта закрылась рано… Она зашла по дороге в гастроном, купила там обычную еду, невкусную и несвежую. Сопровождающая её собака Такса, хоть и не являлась штатной единицей в Минсвязи, тем не менее, частенько находилась вместе со своей хозяйкой и на работе – среди посылок и мешков привычно торчал её длинный любопытный нос.
У дома она немного посудачила с женщинами, не обращая внимания на скулящую Таксу, потом медленно, по-старушечьи переступая ногами и останавливаясь на каждой площадке, чтобы передохнуть, двинулась к своей квартире.
— Такса, Такса, – звала она отставшую собаку, – что же ты не идёшь?
Собачка скулила всё сильнее, но домой не шла, и хозяйке её стало немного не по себе… Дверь в квартиру была распахнута настежь, и Серафимова, задыхаясь, прислонилась к косяку.

14
Человеческий организм Виктории (Виктора) Сергеевичей был устроен так затейливо, что ей (ему) приходилось скрывать себя за тем, в чём можно было больше прятать… У соседки всего было понемножку – и женского, и мужского, и именно мужское увидел расслабленный, но не отошедший ещё от дневного приключения Серафимов! Разум помутился в нём окончательно: с рёвом вскочил несчастный с дивана – минута всего, и в сердце Виктории Сергеевны было направлено дуло ружья… Серафимов, вращая глазами, не понимая что творит, щёлкал курком и дёргал рукой, держащей незаряженное оружие…
— Ты не знаешь, – она старалась говорить спокойно, но волнение изменило её голос до неузнаваемости, – ты не знаешь, но так бывает, я…
Поэт щёлкал курком и тыкал стволом в её груди… Ей пришло в голову показать ему их, она раскрыла халат, но он заревел ещё громче, бедняге стало ещё страшнее!

— Ты сможешь это, убей Джаггера! – кричали Серафимову обступившие его со всех сторон коричневые спортсмены из трофейного журнала...
— Убей её, она неполноценна, она – урод! – кричали мускулистые акробатки, указывая ему на Викторию…
— Убей, убей!!! Убей их всех! – кричали они все вместе…
— Убей всех этих ворон! – это уже отец, фальцетом, заряжая ему ружьё…

На улице вдруг громыхнуло – раз, другой; сразу же забарабанил в окна ливень. Сырой ветер ворвался в комнату, в которой в разных позах лежали без чувств трое: обнажённая Виктория Сергеевна – навзничь, прикрыв рукой своей мужское –выглядела она, всё-таки, как женщина, угловатая и немолодая; мать – у порога, с приступом, – губы её посинели, она почти не дышала; Серафимов стоял на коленях перед диваном, положив голову и левую руку на узкие бедра женщины, в правой него было ружьё. Он спал…

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

От автора: сия ментальная повесть есть документ; моего Героя, которого я знаю с юности, зовут Андрей; теперь же ему стукнуло пятьдесят лет и он до сих пор в поэзии и на почте. Виктория Сергеевна уехала далече, в Ла-Пас; иногда я встречаю эту старушку на книжных развалах… она не бедна, имеет молодого шофёра. Расстреляны ли в притоне, известные в городе люди… и если так – кто убийца их? – осталось для меня загадкой.

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------

2000-2020

-----------------------------------------------

иллюстрация автора