Крылья Родины

Крылья Родины

                                                                       Рассказ

1

Поршневые «Мустанги» F-51 шли против солнца и заметили нас, когда удирать им было поздно.  

«Попались, лошадки», – подумал я, глядя на их старомодно зализанные фюзеляжи и широко раскинутые крылья. – Ванькин день».

Реактивный МиГ-15 моего ведомого, тупоносый, со смещенным вперед фонарем, держался рядом. Увидев американцев, он радостно качнул закинутыми назад крыльями. Я улыбнулся.  Ваньке не терпелось, и крылья его МиГа были похожи на руки бегуна, победно рвущего финишную ленточку. Как не понять мальчишку-лейтенанта? На серебристом боку его истребителя ни одной победной звездочки. А пора бы. У меня их уже четыре: один «Шутинг Стар», один «Тандерджет» и два реактивных «Сэйбра».

– Чил… – вышел я в эфир. – Чил…

В бою от нас требовали говорить по-корейски. Ведь для противника мы были китайскими добровольцами.

– Чил…

Нет, это невозможно выговорить. Последний раз:

– Чил, даньсини маньче конгиак ха до и та.

Иван вопросительно глянул на меня.

«Тьфу, ты», –- выругался я и крикнул по-русски:

– Седьмой, атакуешь первым.

Иван поднял вверх большой палец и тут же спикировал на ближайший «Мустанг». В черном шлеме и кислородной маске он походил на чикагского гангстера из трофейной киношки.

Раз-два-три саданул он 37-миллиметровыми. Мать твою за ногу, ближе подходи! Мазила!

МиГ Ивана взмыл вверх, выходя из атаки, а я полупереворотом нырнул к американцу и рубанул его со всех трех точек. «Мустанг» судорожно дернулся и шарахнулся в сторону. Ошметки его плоскостей разлетелись кругом, точно их кувалдой размолотило.

– Ага, мистер, не нравится! – зарычал я, разворачивая самолет.

Американец лег на крыло и подранком потянулся к морю. Я легко догнал его и зашел в хвост.

...F-51 скользил полыхающим шаром над заливом, все ближе и ближе приближаясь к своему огненному отражению. Наконец он слился с ним, вспенивая черную воду столбом брызг и дыма.

– У нас гости! – услышал я по радио голос Ивана. – «Сэйбры». Два звена.

– Курс на север. Набираем высоту, – скомандовал я. – Запрашиваю поддержку...

Сзади чернильными галками заходили американские истребители. Теперь они шли от солнца.

– Командир, меня подбили! – крикнул Иван по-русски. – Рулям кранты.

Я оглянулся. На Ванькину машину, сменяя друг друга и полосуя ее из пулеметов, пикировала пара «Сэйбров». От гордо задранного хвоста МиГа уже ничего не осталось. В плоскостях дыры. От фюзеляжа после каждого попадания сыпались искры, словно его закоротило.

– Иду на помощь, – крикнул я. – Ванька, держись.

Я видел, как из левого крена самолет Ивана крутанулся на правый бок, перевернулся и покатился по краю облака. К черной сетке дорог. Охряным заплатам полей. Вниз от слепящего, устремленного в бесконечность неба. Американцы, добивая МиГ с корейскими звездами, осами кружили вокруг.

– Машину выравнивай! Триммером! – орал я в эфир. – Прыгай!

Но радио в ответ захлебывалось сухим кашлем, а самолет Ивана, точно в замедленной съемке, переворачивался, взмахивая крыльями, и падал, а за ним, вдоль снежного облака, тянулась дорожка сизого мертвого дыма.

– Ва-а-а-а-нька-а-а!

Я сделал полубочку, выскочил в хвост ближнему «Сэйбру» и, поймав его в прицел, не отпускал гашетку, пока он не задымил. Другой, бросив Ивана, ринулся за мной. Ему на помощь – еще два.

Я заскочил в облако, резко бросил самолет влево и, выскочив из белой ваты, увидел четверку наших. Они подлетали «с трех часов». А еще одно звено – «с девяти». Американцы их тоже заметили, мгновенно сориентировались и припустили к морю.

«Форма китайская. Документов нет. Только значок Мао на груди», – подумал я об Иване, и мне захотелось вдруг заплакать.

2

Александр Игнатьевич Рожнов, седой, по-армейски коротко стриженный старик, открыл глаза. Он облизнул сухие бледные губы и написал на чистом листе четкими, выстроенными по-парадному буквами: «Американец не мог не понимать всю опасность сложившейся ситуации. Его «Сэйбр» сделал резкий разворот и спикировал. Однако я не отставал. На расстоянии ста метров поймал его в прицел, дал очередь и увидел позади кабины пилота оранжевую вспышку. Это был пятый сбитый мною вражеский самолет. Истребитель из...»

Александр Игнатьевич остановился. Собрал на лбу морщины, скользнул взглядом по серебристой модельке МиГа-15, траурной фотографии, с которой улыбалась Шурочка, стопке исписанной бумаги. Потом отложил ручку и потер виски.

«Не может быть, – -подумал он. – Неужели забыл? Помню, что 336-я эскадрилья истребителей США. А боевое авиакрыло какое? 51-е или 4-е? Не может быть!»

Цифры всегда были его коньком. О нем даже в дивизии легенды ходили. Неужели старость?

Александр Игнатьевич Рожнов поднялся со стула. Пол под ним качнулся и пошел вверх, точно самолет, укладывающийся на спину. Александр Игнатьевич взмахнул рукой, подался вперед и ухватился за край стола. Постоял немного, стараясь дышать ровнее.

Дверь скрипнула. В комнату прошествовал Бэрримор, рыжий котяра, оставленный ему на лето для присмотра. Он огляделся, повел порванным у основания ухом и впился в старика взглядом, неотрывным, в упор.

Александр Игнатьевич перевел дыхание и посмотрел на часы.

– Ну, что зыркаешь? – все еще тяжело дыша, ругнулся он. – Так точно. Заработался. Сам тоже не ел.

Сквозило. Прошаркав на кухню, Александр Игнатьевич затворил окно. Потом заглянул в буфет, где хранились консервы. Справа – килька в томатном соусе. Слева – пестрые кругляши с кошачьим кормом. Хозяйка оставила. Специально для этого, заросшего кустистыми бакенбардами фон-барона. Полный беспредел! Негодуя, Александр Игнатьевич снял верхнюю банку из правой стопки.

Пока он ее открывал, Бэрримор стоял рядом, не спуская прищуренных глаз и словно отчитывая за халатную беспечность.

– Да уж кончай… – бубнил Александр Игнатьевич, косясь на него. – Без тебя забот полон рот. Твоя вот явится – на нее зыркать и будешь. Небось, не долго осталось.

Он вынес кошачью миску на балкон, где устроил подкидышу столовку. В углу стоял глянцевый пак с ароматизированными гранулами и перевернутый вверх дном пластмассовый кошачий туалет. Тоже хозяйка оставила. «Совсем рехнулась», – покачал головой Александр Игнатьевич.

Вернувшись в комнату, он посмотрел на разложенные бумаги и нахмурился.

– Итак, – сказал он себе. – 51-ое или 4-ое?

3

Когда в прихожей засвиристел звонок, Александр Игнатьевич доставал с антресолей журналы «Крылья Родины», сброшюрованные по годам.

– Когда-нибудь мне делом заняться дадут?! – рассердился он, но со стула слез, расправил плечи и по-военному зашагал открывать дверь.

– Вот, Игнатьич, к тебе, – скривила губы соседка Евдокия Поликарповна, соседка и жена отставного майора-особиста. – Гостья. Явилась – не запылилась.

Из-за ее широкого плеча выглянула белобрысенькая американка в заношенной футболке и шортах цвета хаки. Рядом с ней стоял здоровенный чемодан с ярлыком авиакомпании «Дельта». Американка смотрела сквозь круглые очочки и улыбалась, показывая ровный ряд абсолютно белых зубов.

«Зубы отбеливают, – подумал про себя Александр Игнатьевич, – а одеться, как следует, тямы не хватает. К дикарям, думают, приехали. Эх, не успела их Шурочка уму-разуму научить».

– Вишь, лыбится, пиндоска, – кивнула на американку соседка. – Не знает, что скоро их под зад ногой.

– Что за чушь? – возмутился Александр Игнатьевич. – Они здесь с образовательной миссией.

– Знаем мы их миссию, – отмахнулась соседка. – Муж рассказывал. А вот в партии россов уже больше ста тыщ, слыхали?

– Нет, – ответил Александр Игнатьевич. – Не слышал. Не интересуюсь.

– Зря, – скривилась соседка. – Сегодня в парке митинг. Все желающие  в партийные ряды вступают. 

– Да? – рассеянно произнес Александр Игнатьевич.

– Мы вот всем подъездом идем. Только вы, Игнатьич, остаетесь. Не хорошо вам, генералу, боевому летчику, отставать. Там и десантники будут. Тоже ваши, воздушные. 

– Извините, – перебил ее Александр Игнатьевич, – я бы хотел поговорить с Шелли.

– Как знаете. Только не пожалейте потом.

– Что?! – Александр Игнатьевич вскинул голову, сверкнул глазами и хотел уже гаркнуть, как вдруг на мгновенье замер и отчеканил вслух: – 15 февраля 1951 года, F-86Е «"Сэйбр» бортовой номер BU 51-2875 336-я боевая эскадрилья 51-е авиакрыло, второй лейтенант Джеймс К. Стоун.

Евдокия Поликарповна сделала ему круглые глаза, отступила на пару шагов и покрутила пальцем около виска:

– Совсем свихнулся! И Шурка такой же была!

– Не сметь жену мою Шуркой называть! – побагровел лицом Александр Игнатьевич.

– Покойницу! – бросила в ответ соседка и не по возрасту легко взбежала по ступенькам до конца пролета. – А пиндоска пусть кота своего не выпускает. Отравлю!

Евдокия Поликарповна скрылась этажом выше, поливая бранью Америку и ее прихлебателей. «Ах, ты, чумичка, – подумал Александр Игнатьевич, – десять лет с мужем по Германиям, Польшам да Венгриям кружила, а толку никакого. Не то, что моя Шурочка».

Сконфуженная американка напряженно вслушивалась. Потом достала из кармана потрепанный блокнотик, полистала его и произнесла по слогам:

– Е-ва пси-хо-вать?

– Психует, – поправил ее Александр Игнатьевич и добавил: – Нет. Она так разговаривает.

4

Шелли Кларксон, двадцатипятилетняя учительница английского языка из Массачусетса, второй год преподавала в школе, где директорствовал племянник Шурочки. После распада Союза, свято уверовав в новую эру любви и братства, он стал активистом движения «People to People»[1] и «заманил» к себе в школу американского специалиста. Не найдя ничего лучшего, директор поселил ее в доме офицеров-отставников прямо под квартирой тетки.

Американка, не привыкшая к тому, что воду дают по графику: два часа утром и два вечером, – тут же затопила соседей снизу. Как же орал бывший подполковник интендантской службы, чья гэдээровская мебель плавала в воде! А отставник- особист на полном серьезе уверял, что произошла диверсия.

– Sorry[2], – хлопала перепуганными глазами Шелли. – I’m very, very sorry[3].

В тот же вечер она сидела у Рожновых на кухне, и Шурочка, успокаивая, поила ее чаем и показывала семейные фотографии.

– Oh, my Dad also used to be a pilot[4], – радостно всплеснула руками Шелли, когда увидела фотографию Александра Игнатьевича в летной форме.

– Тоже был летчиком? – удивилась Шурочка. – В Корее?

Александр Игнатьевич демонстративно поднялся и, не говоря ни слова, ушел читать свежий номер «Крыльев Родины».

Через пару недель мисс Кларксон не успела вовремя поднести спичку к фитилю колонки, и стекла ее окна разлетелись по двору. Приехавшая «аварийка» отключила газ во всем подъезде, а делегация офицерских жен отправилась сначала в школу, а потом в ЖЭК. Сосед-особист многозначительно поглядывал, точно говоря: «Я же предупреждал».

Одному Богу известно, чего стоило племяннику Шурочки уладить этот скандал. Шелли плакала на кухне, а Шурочки гладила ее по голове, точно малого ребенка, и утешала:

– Шелличка, милая, все обойдется. Все обойдется, девочка моя.

Александру Игнатьевичу не нравилось их сближение. Он не мог понять, что жену летчика-истребителя может привлекать в потенциальном враге их Родины. Шурочка, однако, говорила, что Шелли ей как дочь, а на дворе другое время. И он не спорил. Так в их доме повелось. В эскадрилье, потом в дивизии и училище командовал он, а дома – она. Кроме того, с детьми у них по молодости не получилось, хотя оба их очень хотели. Да только до детей ли было! После Кореи Александр Игнатьевич отправился «инструктором» в Египет, потом в Нигерию, Конго. Ордена, сверхсрочные звездочки и подписка о неразглашении. «Почему вдруг эта американка?» – гадал он, бережно прижимая к себе ночью родное, теплое тело жены.

В ноябре, на День благодарения, Шелли решила собрать всех соседей у себя. Шурочка умудрилась достать ей тощую индейку, водки и красного полусладкого, а потом провела два дня у плиты, готовя по американским рецептам тыквенный пирог, начинку для птицы и клюквенный соус. Шелли, прибегая с уроков, целовала ее в щеку и неуклюже помогала.

Александр Игнатьевич от участия в подготовке и самом праздновании принципиально устранился. Никаких Дней благодарения, а тем более американских, он не признавал. Кроме того, уже год как он писал воспоминания о своих однополчанах, летчиках-интернационалистах, и слушать английскую речь было для него равнозначно предательству их памяти.

Шурочка пришла домой разрумянившаяся от вина и очень довольная. Она тут же принялась рассказывать мужу, как удалась вечеринка, и что отставники даже выпили с Шелли на брудершафт.

– Как ты? – спросила она. – Знаешь...

– Я начал писать главу, – перебил жену Александр Игнатьевич, – как погиб Ваня Охапов.

Шурочка осеклась, прикусила губу и уставилась на свое отражение в ночном окне. Лейтенанта Ивана Охапова, ведомого капитана Рожнова и боевого их товарища, американцы сбили в марте 51-го над рекой Ялуцзян.

– Ты ничего не поел, – наконец сказала она. – Давай разогрею.

Заснули они поздно. Все перебирали фотографии и военные письма, замаранные то там, то сям цензурой. Тихонько слушали скрипучую пластинку со старыми песнями. Танцевали, прижимаясь друг к другу. Немножко плакали и вспоминали то далекое время и друзей-товарищей, оставшихся в нем навсегда.

Шурочка, никогда не болевшая и ни на что не жаловавшаяся, умерла перед майскими праздниками: обширный инфаркт миокарда. Даже до больницы не довезли.

В Доме гражданской панихиды, а потом на кладбище и поминках Шелли, вся в черном, была рядом с Александром Игнатьевичем. Он глядел в никуда, никого не замечая, и все время молчал. Однако, к удивлению соседей, уже на следующий день спустился с отверткой к американке и починил утюг, а в конце недели поставил ей новый замок и помог переклеить обои в прихожей.

Казалось, что Александр Игнатьевич, точно эстафетную палочку, принял от Шурочки заботу о Шелли, хотя она в ней к тому времени особенно не нуждалась. За год как-никак научилась пересчитывать сдачу на рынке, стирать, а потом сушить на балконе одноразовые пакеты, запасать воду и мыться в ванне из ковшика. Но так Александр Игнатьевич привык: все, что они с женой начинали, обязательно доводить до конца. Ну и потом, кроме вечно занятого племянника, никого у него в жизни не осталось. А Шурочка эту девчонку за что-то любила.

5

– Заходи, –- сказал Александр Игнатьевич. – Что у порога стоять?

Он помог Шелли втащить в прихожую чемодан, снял с гвоздика ключи от ее квартиры и спросил:

– Чаю выпьешь?

– Чай не drink[5], какая сила, – радостно кивнула Шелли, сунув ключ в карман.

– Запомнила, – улыбнулся Александр Игнатьевич, услышав любимую Шурочкину присказку. Он не переставал удивляться, как много ушедший навсегда человек может оставить неожиданных напоминаний о себе.

– Как там далше? – подняла к потолку глаза Шелли. – Совсем забыл.

– Забыла, – поправил ее Александр Игнатьевич и закончил: – Чай попил — совсем устал.

– Так точно, – отрапортовала Шелли и вскинула ладошку ко лбу.

– Эй, – остановил ее Александр Игнатьевич, – к пустой голове руку прикладываешь.

Пока он собирал на стол, Шелли достала из чемодана увесистую книгу в блестящем переплете.

– Тебе, Alex, – сказала она.

Александр Игнатьевич глянул краем глаза на книгу. Американский справочник по корейской войне. То, о чем он давно мечтал.

– Спасибо, – спокойно ответил он, хотя сердце встрепенулось от радости.

– My Dad[6], – сказала Шелли, ткнув в раскрытую книгу пальцем.

На фотографии Александр Игнатьевич увидел вихрастого паренька в светлом пилотском комбинезоне и с такой же как у дочери белозубой улыбкой. Он выглядывал из открытого окна кабины четырехмоторной «летающей крепости» B-29. На фотографии стоял год – 1951, Окинава, 93-я бомбардировочная эскадрилья.

«Да-а, – подумал Александр Игнатьевич. – Выбрасывает жизнь коленца».

В апреле 51-го они, легендарные «хончо», как звали их на японский манер янки, здорово покрошили эти самые «крепости» над мостом в Уйцзю. За десять минут боя он лично сбил два бомбардировщика. Сам видел, как они, горящие, падали в море. Слава Богу, паренек этот не попался ему под руку тогда, а то...

Александр Игнатьевич взглянул на Шелли. Она протирала очки и близоруко ему улыбалась.

Александр Игнатьевич замер. На него смотрели Шурочкины глаза. «Да, ну», –  тряхнул он головой, сбрасывая наваждение. Генерал никогда не верил во все эти новомодные разговоры о переселении душ. Но ведь глаза...

– Как Бэрримор? – спросила Шелли, закрываясь стеклами очков. – Здоров?

«Тьфу, ты, – подумал Александр Игнатьевич. – Померещится же такое».

– А что ему сделается? –- сказал он вслух, пожимая плечами.

Блохастого и тощего Бэрримора, почти до смерти подранного собаками, Шелли притащила домой с помойки. Позвонила в Америку матери-ветеринару и, получив инструкции, принялась выхаживать.

Усыновленный кот мгновенно стал притчей во языцех. Соседские тетки, видя американку, волокущую пестрые жестянки с кошачьим кормом, обиженно поджимали губы, словно им нанесли личное оскорбление. Мужики, забивавшие с утра до вечера «козла», наоборот, ржали, когда Шелли выводила Берримора на кожаной шлейке во двор, и кричали, подкалывая: «По чем собачка, мадам?»

И все было бы ничего, да только время от времени у Бэрримора вылезала наружу его помоечная натура. То он гадил на коврик Евдокии Поликарповны, то пугал до смерти пинчика отставного интенданта, а то орал без продыху всю ночь напролет. Так что на лето, когда Шелли отправилась в отпуск, оставлять его, кроме как с Александром Игнатьевичем, оказалось не с кем.

– Где он? – спросила Шелли. – Гулять?

– Ну, да! Выгонишь его днем, – усмехнулся Александр Игнатьевич. – На балконе прохлаждается.

Шелли приподнялась с табуретки и приблизилась к окну, чтобы увидеть Берримора, дремавшего на балконных перилах.

– Oh, Pussyсat[7], – умилилась она и постучала пальцем по стеклу: – Barrymore! Barrymore!

Все остальное случилось, точно в стремительном воздушном бою. Услышав знакомый голос, Бэрримор навострил уши, приоткрыл желто-зеленые глаза и тут же мягко поднялся. Пройдя до конца перил, он радостно мяукнул. Потом еще раз, чуть громче. Затем присел и пружинисто сиганул с балкона в закрытое кухонное окно.

Александр Игнатьевич слышал удар в стекло, скрежет когтей по жести подоконника, визг Шелли и вопль Бэрримора, пикирующего с четвертого этажа.

«Допрыгался», – подумал он.

6

Выйдя из ветлечебницы, Александр Игнатьевич скептически посмотрел на перевязанного кота: «Не жилец». Шелли прижимала Бэрримора, завернутого в мохнатое полотенце, и что-то ему тихонько говорила.

Александр Игнатьевич откашлялся.

– Я в библиотеку, – сказал он. – Ты через парк не ходи. Возьми такси или...

Шелли схватила Александра Игнатьевича за руку и, показав белоснежные зубы, принялась ее благодарно трясти.

– Ладно, ладно, – смутился он, но тут же нахмурился. – Через парк, говорю, не ходи. Митинг там. Десантники празднуют. Не ходи.

Шелли продолжала улыбаться, прижимая Бэрримора, точно ребенка, к груди. «Самой в пору детей иметь», – подумал про себя Александр Игнатьевич и, кивнув на прощанье, зашагал к троллейбусной остановке.

Почти подойдя, он оглянулся. Шелли с котом на руках шла к воротам парка.

– Тьфу, ты, – сплюнул он в сердцах и взмахнул рукой: – Шелли! Шелли!

Стоявшие на остановке удивленно обернулись.

– Учительница, – объяснил он им, – американка. Через парк пошла. Ну что ты с ней поделаешь!

Девушка с парнем, обнимавшиеся на скамейке, засмеялись и вернулись к своему занятию. Мичман с авоськой и дипломатом отвернулся, делая вид, что не слышит, и лишь старушка в ситцевом халате и войлочных тапочках запричитала:

– Ой, худо! Ихний флаг давеча там палили.

Подошел троллейбус.

– Ну, что, дед, заходишь? – подтолкнул Александра Игнатьевича подросток, державший за талию свою подружку. – Не задерживай!

Протиснувшись вперед, Александр Игнатьевич чуть присел, чтобы получше разглядеть парк.

Из центральной аллеи выходил народ, все больше пожилой, возбужденный, с черно-желто-белыми бантами партии россов и скрученными транспарантами в руках. То там, то сям мелькали безрукавые тельники и голубые береты отставных вэдэвэшников. Поскуливая и мельтеша огнями, проехала неотложка с надписью «Скорая помощь». Ни одного милицейского бобика или серо-голубой тужурки.

– Все! Не резиновый, – прокричал водитель. – Закрываю!

– Постой! – скомандовал Александр Игнатьевич. – Выйти надо!

– Идрит твою за ногу! Спал ты, старик, что ли?  

Под возмущенные возгласы, сквозь прижатые друг к другу тела, через толчки локтями Александр Игнатьевич продрался к двери и выбрался наружу. Он тяжело дышал и чувствовал в груди пустоту. Так с ним бывало в бою, когда, уменьшая радиус разворота, чтобы выйти американцу в хвост, он проделывал на самой верхотуре круга Люфтберри крен и пике, едва не теряя сознание от перегрузки.

Держась за сердце и стараясь дышать ровнее, Александр Игнатьевич заковылял в сторону парка. «Идиотка американская, – злился на ходу он. – Дура непуганая».

Мимо проехал милицейский уазик, раскачиваясь туда-сюда на колдобинах. Он мигал разноцветными маячками и повизгивал сиренами, точно предупреждая, что едет и скоро будет на месте.

Александр Игнатьевич прибавил шагу. Воздуха не хватало. Рванул ворот рубашки. Верхняя пуговка отскочила, но он этого не заметил.

Шелли стояла около фонтана, в котором, матерясь и брызгаясь, купались поддатые десантники. Двое из них, еще мокрые, стояли перед ней, преграждая дорогу. Один, в разорванном тельнике и с разбитым в кровь лицом, глядел набычившись, недобро. Его товарищ, с татуировкой «За ВДВ» на правой руке, держал пивную бутылку, ухмылялся и перекатывал сигаретку из одного угла рта в другой. Около них суетился мужичок с трехцветным бантом на лацкане. Он тряс наградными колодками, мотал головой и тыкал пальцем в Шелли. Александр Игнатьевич узнал мужа Евдокии Поликарповны.

– На хачку не похожа, – сказал татуированный, отхлебывая пиво. – Как, сержант?

– Я амэриканка, – улыбалась им Шелли. – Я учить ваш город детей.

– Пиндосня, – мотнул головой сержант и засопел, широко раздувая ноздри. – Тварь!

– Да, да! Они все педики да лесбиянки! – брызгал слюной особист. – Дерьмократы!

«Уиу-уиу-уиу», – стонала вдалеке милицейская сирена. Мокрые парни в спортивных штанах и десантных беретах, гогоча и поругиваясь, плескались в фонтане. Перевязанный Бэрримор испуганно таращил глаза и прижимался к Шелли.

– Barrymore, – успокаивала его она.  – Calm down[8].

– Даже кот по-нашему ни бум-бум, – злился отставник. – А дети? Всех зомбируют.  

– Хрена лысого, – выплюнул потухшую сигарету татуированный десантник и плеснул в Шелли пивом.

Шелли испуганно сдернула очки. Стала их протирать.

– Замочи ее, сержант!

Десантник сжал кулаки и угрожающе двинулся к девушке:

– За пацанов наших. «Стингером» их под Кандагаром...

– Отставить! – точно сгусток выхаркнул Александр Игнатьевич.

Со свистом всасывая воздух, он закрыл собой Шелли.

– Отставить, сержант!

Опешившие десантники смотрели на него сверху вниз.

– Ты кто?

– Генерал-лейтенант Рожнов, – объяснил им особист. – В отставке. Америкашек опекает.

– Продался, значит! – рванул на себе тельник сержант. – Мы кровь, сука, проливали!..

– Оставить, тыкать старшему по званию! – захрипел Александр Игнатьевич, но в это время татуированный, размахнувшись, ударил его бутылкой по голове.

«Фонарь разлетелся вдребезги. Ручку управления заклинило. Осколок рассадил лицо, и кровь забрызгала приборную доску...»

Теплая ладошка вытирала стекавшую на глаза кровь. Лазоревые, каким бывает небо после дождя, с черными, едва заметным крапушками на радужке и мягкой припухлостью век, на него глядели глаза молодой Шурочки. Она плакала, и слезы оставляли на ее припудренном лице блестящие бороздки.

– Шурочка, – пошевелил губами Александр Игнатьевич. – Милая, прости меня. Не уследил.

– На рынке! Чехи и азеры!

Мимо пробежал долговязый парень в резиновых вьетнамках, тельняшке и голубом берете. Он вздувал вены на тощей шее и размахивал руками.

Шелли положила голову Александра Игнатьевича на колени, а перебинтованный Берримор лизнул его шершавым, точно мелкая наждачка, языком.

«Может, все-таки выживет», – подумалось Александру Игнатьевичу, прежде чем он закрыл глаза.

­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­