Оранжевый верблюд

Таблетки хранились в пластмассовой коробочке с белой крышкой, а  буковки на этикетке стояли заграничные, поэтому толком прочитать Даша не смогла. «Чтобы наверняка, — подумала она, отсчитывая первую, вторую, третью пилюлю, а потом, поразмыслив, убрала одну. – Двух хватит. Вон какие здоровенные. Не проглотишь».

Даша положила белые кругляши в карман и пошла на кухню за водой. Подставила табуретку, чтобы дотянуться до верхнего шкафчика, где хранилась посуда, которой пользоваться каждый день строго-настрого запрещалось.

Даша взяла любимую чашку, такую тоненькую, что через стенки пробивался свет. Не спрыгивая с табуретки, внимательно рассмотрела две фиолетовые розы по бокам.

– Орлеанские, – сказал ей папка, когда принес чашку в подарок. – Пахучие.

Внутри чашки тоже розы, целый куст, увитый цветами. Раньше она любила смотреть, как менялся тон лепестков в зависимости от налитого чая. С индийским или цейлонским они закатно алели, а с краснодарским превращались в темно-бордовые.

Даша с папкой часто пили чай на балконе и смотрели, как высоченные тополя серебрились на легком ветерке, как чинары покачивали широкими листьями, словно опахалами, а воробьи, скворцы и зяблики весело гомонили в колючей акации. 

 Даша перевернула чашку вверх дном и посмотрела на клеймо.

– Им-пе-ра-тор-ский, – прочитала по слогам, – фар-фо-ро-вый за-вод. 1744.
– Старая, – покачала она головой.

После того, как папку посадили в тюрьму, а Альберт Михайлович переехал к ним, ей не разрешали пить из любимой чашки. Альберт Михайлович даже  вскрикнул, когда увидел фарфор в руках Даши. Потом побледнел, взглянув на днище.

– Ты знаешь, сколько это стоит? –  спросил он у мамы.
–  Где? – удивилась она.
– На «Сотбис» или «Кристи».

 После того разговора к чашке не то что прикасаться, даже смотреть на нее было запрещено.
Папкин подстаканник тоже исчез, а потом выяснилось, что его продали новому другу семьи.

– За ненадобностью, – объяснила мама.
– Отцу твоему ни к чему, – засмеялся Альберт Михайлович.

Даше стало жалко папку, и она со злостью посмотрела на Альберта  Михайловича, который склонился к маминому животу, большому и круглому, как пляжный мяч, нежно погладил его и поцеловал.

Там, в животе, был Игорек, его с мамой сын  и наследник.
Чем больше Альберт Михайлович восхищался и цокал языком над неродившимся Игорьком, тем больше ненавидела малыша Даша. Она даже придумала, как избавиться от него после рождения. Выщипает свои густющие ресницы, станет страшная-престрашная, глянет на Игорька и до смерти испугает. Но ресниц было жалко и ребеночка тоже. А еще маму, все-таки он ее сын.
       
Даша спрыгнула на пол, набрала из холодного чайника воды и хотела сразу вернуться в комнату, но, поразмыслив, поставила чашку на стол и пошла по квартире. В последний раз.

Неделю назад ей объявили, что они переезжают в другой дом, современный и, как говорила мама, престижный, не то, что нынешняя развалюха. В новой квартире была дополнительная комната для Игорька, а еще большая лоджия, на которой можно малыша выгуливать в дождливую погоду.

Даша не хотела уезжать, но ее об этом не спрашивали.
Она попрощалась со старым домом и надеждой дождаться папку из тюрьмы, снова пить чай на балконе, наблюдать за облаками и гадать, на что они похожи. Слушать птиц на деревьях и узнавать их по голосам, а то — просто петь песни. Папка любил про Чунгу-Чангу, а Даша – про голубой вагон. «Оранжевое небо» любили вместе.

После того, как папки не стало, петь про оранжевое тоже не разрешали.
 

– Сомнительная песенка, – говорил Альберт Михайлович. – Лучше не надо.
– Не надо, – насмешливо передразнила пустоту Даша и громко запела:  
 
         «Оранжевое небо, оранжевое море,
         Оранжевая зелень, оранжевый верблюд,
         Оранжевые...»

Здесь она сделала коротенькую паузу.
 
         «… папки оранжевым ребятам
         Оранжевые песни оранжево поют».

Голос разлетался по квартире, звонко тренькал висюльками на хрустальной люстре, которую подарил Альберт Михайлович, рикошетил от стен, забирался на антресоли, путался в шторах.

Альберт Михайлович был когда-то шахматистом и директором клуба, куда Дашу привел папка для развития, так сказать, мыслительных способностей. Дашины способности развиться не успели, поскольку взрослые организовали в клубе казино. А потом папка всех сильно подвел и его посадили в тюрьму. Мама очень сердилась, а Альберт Михайлович ее утешал, навещая каждый день, а потом и вовсе остался у них насовсем. В клубе снова заработало казино, и он был главным в нем.

Допев, Даша открыла балконную дверь. На улице шел дождь, и капли сочно падали на перила, взрывались  фонтанчиками и растекались маленькими лужицами. Колченогий стул, на котором раньше сиживал папка, мок под дождем. После ареста хозяина его никто не убрал, вот и простоял осень, зиму и полвесны на балконе. Лак на витой спинке потрескался и шелушился.

– Бедный, бедный, – покачала головой Даша, – тебя тоже бросили.

Ей стало вдруг так жалко осиротевший стул, себя и папку, что слезы навернулись на глаза, а потом, вырвавшись, побежали по щекам, а затем на шею и за воротник.

– Ничего не поделаешь, – всхлипнула Даша. – Прощай, стульчик!

Она вышла под дождь, двумя руками подняла стул и, перевалив через перила, выбросила с балкона.

– Ты никому не нужен, – сказала она, глядя, как стул ударился о стену дома, как хрустнула витая спинка, а потом, стукнувшись о землю,  подломилась ножка.
 –  Я тоже не нужна, – сказала Даша и вернулась в комнату.

Вчера ей объявили, что вдобавок ко всему она переходит в новую школу, и у нее будет там новая фамилия. Не как у папки, а как у Альберта Михайловича. А еще, что она впредь будет звать его отцом. Даша ответила: «Нет». Альберт Михайлович погрозил пальцем, а мама строго сказала:

– «Да» и никаких разговоров.

Вечером взрослые сетовали на дурную наследственность девочки и ее гнилые гены.

По пути к себе Даша заглянула в родительскую спальню и выбрала из целой коллекции тюбиков с губной помадой ярко-оранжевую. Положила в карман вместе с таблетками и ушла в свою комнату.

Закрыла дверь. Огляделась. В комнате все было розовым:  стены, коврик, комод. Даже покрывало на кровати было розовым. Даже подушка и простыни.

Даша подошла к зеркалу, достала помаду и нарисовала верблюда. Он получился смешным, но чего-то не хватало. «Ах, — прикусила губу Даша, — совсем забыла!» Она подрисовала два небольших горбика.

Закончив с рисунком, бросила помаду в корзину и высыпала на комод таблетки. Давясь, она запила их, горькие и противные, из любимой чашки. Первую проглотила быстро, вторую – кое-как. Внутри что-то сжималось, перекрывая горло, а живот судорожно напрягался, точно желал вытолкнуть таблетку назад. Даша сердилась, делала большие глотки и вода проливалась на подбородок и грудь, оставляя темные пятна на  платье.

– Гадость, – сказала она вслух. Мурашки побежали по рукам и спине. Даша поежилась.

Расстегнув карманчик розового рюкзака (как она ненавидела этот цвет!), Даша достала недоеденный батончик «Баунти». Откусила, тщательно пережевала и проглотила. Стало легче, и в животе не так пекло.

Пока оставалась сладость от шоколада, она нажала «PLAY» на розовом магнитофончике, легла в кровать и закрыла глаза.

        «Вот уже два дня подряд я сижу рисую,
        Красок много у мен, я выбирай любую», — неслось из колонок. 
        «Я раскрашу целый свет
        В самый свой любимый цвет...»

… Даша проснулась от острого жжения в животе. К горлу подкатывала волна за волной, пытаясь вырваться наружу. Даша перевернулась на бок, зажала рот, но не удержала очередную волну и желто-зеленая жижа, горячая и горькая, полилась прямо на розовое покрывало и коврик у кровати.

В комнату шумно вошла мама, державшая телефон. Она выглядела испуганной и потерянной.

– Амнистия? – спрашивала в трубку. – Уже в городе?

Тут она увидела дочь, отшвырнула трубку и неуклюже бросилась к Даше.

– Что с тобой? – причитала она, держа за плечи, свисающую с кровати дочь. – Что?

Из Даши вырывалась и вырывалась рвота. Казалось, ей не будет конца. Розовая кошечка в самом центре коврика почти утонула в блевотной луже, и только красный бантик оставался за ушком.

– Боже! – причитала мама. – Боже!

Не в силах стереть липкую слизь с подбородка, Даша уткнулась лицом в подушку и заплакала: «Надо было три таблетки, какая дура!» В голове тукали острые молоточки, желудок жгли раскаленные иголки, плечи и руки казались тряпичными.

– Вот оно что! – мама подняла с пола разорванную обертку от «Баунти». – Опять ела всякую дрянь! Сколько говорить! Мучайся теперь!

Мама прижала пальцы к вискам.

– Ты не видела аспирин? – спросила она. – В коробочке с белой крышкой?

Даша не ответила.