Взяли воду мы из лужи для того, чтоб суп сварить. И не станет супчик хуже, если пылью поперчить; зеленью его приправить — тут травы вокруг полно; вермишели чуть добавить из стеблей — сухих давно. Лист лавровый — от сирени, а фасоль — из желудей. Под кустом, где больше тени, стол накрытый ждёт гостей. Куклы, зайцы и медведи, обезьяны и коты — с кем обычно ходят дети целый день до темноты, — по местам их рассадили, супом с ложечки кормили; после рты всем вытирали и посуду убирали; поваров благодарили — похвалы им говорили: «Был сегодня суп хорош! Завтра все придём на борщ!»
И всё же, соотношу эпиграмму с 18-19 веками (в основном Золотой век). Тогда это был расцвет жанра (в русской литературе), и жанра не воздушного, а адресного. Порой, безобидно шутливого, иногда ранящего, иногда ранящего до смерти. Эпиграмма — это сильное оружие. И громкое.
Если в современной, то соглашусь. Но интересен всегда случай классический. Это, как западноевропейские твёрдые формы (триолет, рондель, лимерики и проч.) Конечно, тут форма. Форма.
Конечно, стихи хороши. Но. По моему мнению, эпиграммы, если они не направлены на какие-то социальные или политические проколы, должны иметь адресата (имя, сестра, имя!).
Здесь хранятся все ответы на волнующий вопрос, здесь ромашковое лето — на ромашки нынче спрос. Надо ж, простенький цветочек — белый с сердцем золотым, а спроси — ответит точно ты любим иль не любим.
На часах — вечерних восемь, за окном рыдает осень — умирает ноябрём. В доме печка дышит летом, светит лампа мягким светом — августовским янтарём.
На столе блокнот раскрытый — чистый лист и лист покрытый чёрной вязью быстрых строк о весне, о майском чуде, о переплетенье судеб… Будет всё, всему свой срок.
Памятник А. А. Фету в Орле у Дома литераторов (ул. Салтыкова-Щедрина, д. 1)
* * *
Опять пишу про осень и про лето, хочу заставить лист молчащий петь, как пел когда-то он стихами Фета, но время заглушило песню эту, как словно бы свершилась чья-то месть.
Прошли года в житейской круговерти. От мусора свободней голова, но сзади всё слышнее поступь смерти, и я как будто давний вскрыл конвертик и вспомнил позабытые слова.
И принял эстафету от поэта. За сто шагов до финишной черты напомнить вам хочу стихию Фета, которая, быть может, не допета, как недописаны молчащие листы.
Уставший ветер, наконец, вздохнул спокойно. Потом и вовсе, засыпая, засопел. И платья тонкие берёз обвисли вольно, и соловьём ракиты кустик засвистел.
Река разгладила холодные морщинки. В ней новый месяц жёлтой лодочкой поплыл. Всё ярче в небе разгорались звёзд искринки. А вслед за днём уже и вечер уходил.
Катился гром в начале мая,
бежали струи дождевые,
а ветры майские играя
склоняли травы молодые.
В березняке грачиный гам —
там делят солнца каждый грамм,
сгоревшего вчера дотла
под наблюдением орла.
С Праздником Весны!
Взяли воду мы из лужи
для того, чтоб суп сварить.
И не станет супчик хуже,
если пылью поперчить;
зеленью его приправить —
тут травы вокруг полно;
вермишели чуть добавить
из стеблей — сухих давно.
Лист лавровый — от сирени,
а фасоль — из желудей.
Под кустом, где больше тени,
стол накрытый ждёт гостей.
Куклы, зайцы и медведи,
обезьяны и коты —
с кем обычно ходят дети
целый день до темноты, —
по местам их рассадили,
супом с ложечки кормили;
после рты всем вытирали
и посуду убирали;
поваров благодарили —
похвалы им говорили:
«Был сегодня суп хорош!
Завтра все придём на борщ!»
Сел за стол, насупил брови,
подстегнуть пытаясь мысль,
но на ум лишь «буря мглою…»
Пятый день! Ну что за жизнь!
Однако, иногда не хочется плыть по течению.
Тогда это был расцвет жанра (в русской литературе), и жанра не воздушного, а адресного. Порой, безобидно шутливого, иногда ранящего, иногда ранящего до смерти. Эпиграмма — это сильное оружие. И громкое.
Но интересен всегда случай классический. Это, как западноевропейские твёрдые формы (триолет, рондель, лимерики и проч.)
Конечно, тут форма. Форма.
Здесь хранятся все ответы
на волнующий вопрос,
здесь ромашковое лето —
на ромашки нынче спрос.
Надо ж, простенький цветочек —
белый с сердцем золотым,
а спроси — ответит точно
ты любим иль не любим.
На часах — вечерних восемь,
за окном рыдает осень —
умирает ноябрём.
В доме печка дышит летом,
светит лампа мягким светом —
августовским янтарём.
На столе блокнот раскрытый —
чистый лист и лист покрытый
чёрной вязью быстрых строк
о весне, о майском чуде,
о переплетенье судеб…
Будет всё, всему свой срок.
Туман над городом повис
и не поймёшь, где верх, где низ.
Изчезло всякое движение, —
пропало мироотражение.
И я бреду в тумане этом —
ищу, ищу источник света.
Памятник А. А. Фету в Орле у Дома литераторов (ул. Салтыкова-Щедрина, д. 1)
* * *
Опять пишу про осень и про лето,
хочу заставить лист молчащий петь,
как пел когда-то он стихами Фета,
но время заглушило песню эту,
как словно бы свершилась чья-то месть.
Прошли года в житейской круговерти.
От мусора свободней голова,
но сзади всё слышнее поступь смерти,
и я как будто давний вскрыл конвертик
и вспомнил позабытые слова.
И принял эстафету от поэта.
За сто шагов до финишной черты
напомнить вам хочу стихию Фета,
которая, быть может, не допета,
как недописаны молчащие листы.
Уставший ветер, наконец, вздохнул спокойно.
Потом и вовсе, засыпая, засопел.
И платья тонкие берёз обвисли вольно,
и соловьём ракиты кустик засвистел.
Река разгладила холодные морщинки.
В ней новый месяц жёлтой лодочкой поплыл.
Всё ярче в небе разгорались звёзд искринки.
А вслед за днём уже и вечер уходил.