Кильманда

      Матрос-балтиец, назовем его просто — Рустам, находясь в заслуженном отпуске, в хрустально белой фланке с синим гюйсом на плечах, едет летом в Казани на желто-красном трамвае номер девять. С железнодорожного вокзала к себе домой в район Соцгородка, будто с побережья красного моря в Мекку. Переполненный вагон, нафаршированный пассажирами, будто Коран сурами скрепя всеми фибрами своего поношенного тела, устало дребезжит оконными стеклами на поворотах.  Грохоча на стрелках он медленно пролагает свой путь по городу с упорством будто пробирается через запруженный конскими телегами старинный татарский рынок.  

      Задумываясь на остановках под звук усиленного микрофоном тягучего зова муэдзина на кремлевском белокаменном минарете, собирающего правоверных для поклонов в сторону Каабы, долгий трамвай лениво тащится, словно старик-мусульманин, перебирающий четки. Слышится трезвон и лязг отечественного транспорта. В переполненном трамвайном вагоне негде упасть яблоку так как их не у кого и нет. По проходу с трудом пробирается обаятельная кондукторша.    

      Девушка в облике будущей Алсу, словно задиристый воробей, звеня мелочью в кондукторской сумке, будто малиновым колокольчиком, всем повторяет одно и то же:

    — Товарищи! Приготовьте деньги за проезд! — проскользнув змейкой полвагона, она с бирюзовым взглядом глаз, вставленных в хребет, подходит к нашему морячку и вежливо обращается к нему. — Прошу деньги за проезд!

     Шустрый Рустам с плутовскими глазами продувной флотской бестии через плечо с выражением усталой доброты спрашивает кондукторшу:

     — А Герои Советского Союза платят за проезд?

     В салоне все сразу веселеют, настраиваясь на бесплатный цирк. Хранительница трамвайных билетов от этого вопроса окаменевает, будто видит потомка Чингисхана. Вначале удивленно смотрит на статного красно сияющего матроса, словно свежеокрашенного суриком, потом на его молодецкую грудь в тельняшке, которая выгибается штурвальным колесом — нет ли на ней случайно Золотой Звезды, и застывает стоп-краном еще не сорванным жизнью. После некоторой паузы слегка заикаясь, говорит:

      — Не-ет! Г-герои не п-платят, — и заворожено проходит мимо новоявленного «Героя», не взяв с моряка плату за проезд.

      — Вы что? Герой Советского Союза? — жуя сухие губы, с неподдельным удивлением на пожилом лице уважительно спрашивает моряка сердобольная старушка.

      — А что? — с сосредоточенным лицом как у рулевого на штурвале, без смешинки в отпускных глазах отвечает флотский обалдуй. — И спросить уже нельзя?

      На остановке в переднюю дверь вагона забирается собака с виляющим хвостом. Хромая на заднюю ногу, и виляя хвостом, она спокойно пробирается между ног пассажиров на «Место для инвалидов и детей», случайно оказавшееся пустым. Ни на кого не обращая внимания, молча влазит на пластмассовое сиденье. 

      Принюхиваясь к оконному стеклу, замирает и начинает с интересом смотреть в окно на наш удивительный мир. Все-таки странное животное собака — потеет языком, а улыбается хвостом. Напротив «собаки-инвалида» в трамвайном салоне гордо, будто кормящая мать, сидит молодой мужик. Выражение лица, будто он попал в трамвай по приговору суда. На руках белобрысый очаровательный пацан, который тоже как и собака глазенапает в окошко. Ребенок в мотыльковых шортиках, с двумя лямками через плечики расположился у отца на коленях, словно король на именинах. Маленький «ёжик» с отчаянной энергией егозится во все стороны, что тебе флюгарка на шлюпке. Одним словом не ребенок, а сплошное происшествие.

     Отец раздраженно говорит сыну:

     — Вадик! Не вертись!

        Ребенок ноль внимания, фунт призрения на отца, продолжает ковыряться в носу и ерзать по нему, будто у него грабли в штанах.

      — Ну, что я тебе говорю! Прекрати! Смотри! Доиграешься, уши надеру!

      Пацан, по малолетству еще не зная старинную мужскую мудрость — «Только покойник не ссыт в рукомойник!» выдает своим тоненьким, но громким картавым дискантом краткий перл на весь трамвайный вагон:

       — Папа! Если ты не будес лазлесать мне в носу ковыляться, то я маме скасу, что ты по утлам в ванной писаес в умывальник…

       Что было потом? Ничего. Очередная остановка трамвая, где сникший и сразу постаревший «Писающий папа» пулей вылетает с сыном под мышкой из вагона, шипя на него, будто огнетушитель. Правильно писала в свое время Надежда Теффи — «Ничто так не старит родителей, как слишком умные дети!»

       На остановке начинается обычная посадочная колготня у входных дверей, где каждый старается проникнуть в вагон как плесень. После того, как все люди сели в вагон, к передней двери неторопливо, по принципу — мы зайдем в трамвай медленно-медленно, и никуда он от нас не денется, семенит пожилая семейная татарская пара.

       Впереди идет старый как казанский железнодорожный вокзал, дед, по-татарски — бабай, с красивой тюбетейкой на голове и посохом в руках. Несгибаемый полосатый халат, подбитый рыбьим пухом, стоит на нем, словно поэт Мусса Джалиль перед белокаменным казанским Кремлем. Полы мусульманского темно зеленого одеяния развиваются по сторонам, добросовестно подметая чистую городскую улицу.

        За дедом плетется, шаркая старомодными туфлями на кожаном татарском ходу его дэу эни — бабушка, худая как утренний минарет. С котомкой на локте и сучковатой палкой в пергаментной руке, в белом платочке под подбородком как бы привязана к бабаю невидимой веревочкой. Лицо исчерчено кракелюрами морщин. Губы немо шепчут суры из Корана, вспоминая добрым словом имя Аллаха и пророка его Магомета.

       В вагоне трамвая все пассажиры начинают участливо, с неподдельной заботой подбадривать пожилых людей словом «Айдайте!», что на местном сленге считается «быстрее». Надо признать в Татарии, как нигде в России к пожилым людям относятся с пиететом и уважением. Восток и в России Восток!

      — Айда! Якши! Хорошо! — сухонький старичок, с козлиной бородкой на изжеванном временем лице, не поворачивая головы, тоже торопит свою спутницу, поправляя халат на животе. — Киль монда! Киль монда! — что в переводе с татарского означает «иди сюда».

       — А? Нерсе, что? — бабушка судорожно дергается и начинает вертеться по сторонам, не поспевая за своим старым бабаем.

      Дело кончается тем, что дед первым, влезает в трамвай, а старушка — карчык, это божье святое создание, продолжая жевать свои губы беззубым ртом, остается стоять одна на остановке, словно одинокая березка в поле. Входные двери неожиданно сходятся как занавес и трамвай, даже не мяукнув, молча, трогается с места.

     — Тукта! Стой! — бабушка, на остановке чуть ли не цепляясь за трамвай, начинает во всю казанскую причитать слабым старческим голосом и махать руками, будто белый лебедь на городском озере Кабан. — Туктап тор! Подожди!

      За всей очарованной городской сценкой молча, с мусульманским уважительным отношением к старшим, терпеливо наблюдают все пассажиры. Любопытная собака тоже поворачивает голову с добрыми мудрыми глазами в котором читается вопрос: «Чем все это дело кончится?»

      Трамвай, внимательно принюхиваясь к рельсам, не спеша, как ни в чем не бывало, продолжает свое движение. Старик тоже начинает метаться по проходу железного вагона с прежними возгласами:

     — Киль монда! Иди сюда! Киль монда!

      Рустам, с ангелом Джибраилом на правом плече, переживая за старушку, оставшуюся на пустой остановке, уже отравленный флотским юмором, не выдерживает. Пробирается к кабине трамвая и кричит водителю:

     — Иптеш! Товарищ! Тукта! Стой! Открой двери! Аллах тебя задави! Не видишь разве! Киль сел — манда осталась! — и моряк приводит свое лицо в соответствии с «кильмандой».

        После сгоряча брошенной татаро-флотско-русской фразы служивого, в трамвайном вагоне наступает тишина как в музее ночью. У кондукторши чуть не отваливается грудь. От неожиданности вагоновожатого пробивает кирдык. Собака говорит свое «Гав!», а пассажиры трамвая, когда соображают, что было сказано, от доброго дружного хохота выпадают в осадок.