Алексей Весёлкин

Спасибо, дорогие коллеги, модераторы, за высокую оценку моего стихотворения «У кошек».

И приручаются

Там, где мой кот по ночам исчезает в окошке,
Бродит под звёздами, с кем-то дерётся, дичает — Я это чувствую – видел уже – из-за кошки –
Зверь настоящий космический в марте ночами.
Там же, из неба навстречу в проёме оконном
Звёзды глядят на меня диковато и робко,
Просятся, входят в пространство дремотное комнат — Покрасоваться, ложатся в кошачью коробку
Вместо него… Перекладываю их поближе
К сердцу и глажу – мурлыки! – Чешу им за ушком,
И приручаются – чую – глаза мои лижут
Звёзды, свой след оставляя к утру на подушке.
Тут и является кот мой избитый, но гордый,
И завершается круговорот их великий
В сердце моём – всех котов моих прекрасномордых
И этих звёзд нескончаемо прекрасноликих.

Любовь

Солнце, морем разрезанное пополам,
Как любовь, равно данная двум куполам,
Половинкам. И та, что вторая,
В небе, ярче ещё догорает,
Оставаясь в объятиях первой,
Ставшей морем, хранящей ей верность.

В пустынях любимых

Впервые брачующиеся незряче, на ощупь
Ищут в пустынях любимых заветные рощи
С пищей, блуждая в потёмках-мирах опустелых,
Ради любви продолжения, телом по телу.
Шарят, губами, зубами цепляясь, скользя,
В безднах полётов скрываясь, срываясь в «нельзя».
Запоминают пути, где нектар свой открыли,
Мускульно как повороты со взмахами крыльев,
Сумму движений — как чувства. Лелея и зная
Всё это, ищут опять, но уже вспоминая.

Я есть ты

Не говори мне: «Я есть ты» — Нужны ли мы тогда друг другу
Как сканер-принтер пустоты,
Который гонит нас по кругу
Стандартов жизни золотых?
Средь суеты, средь маеты
Зачем мне копия моя,
Когда на гребне перевала
Пространство-время бытия
Нас как бумагу зажевало,
Не распечатывая новых,
Жуёт саму нашу основу:
Мы были в шаге от Луны
Назад полвека. Это сны?
Ты видишь, в нас какой-то стержень,
Что не пускает нас и держит,
Не в силах ничего зачать.
И в пустоту идёт печать
Неутолимая, как похоть
В аду. Такая нас эпоха
Сосёт – слепая и немая…
Ты о любви? — Я понимаю,
О том, что держит нас внутри…
Тогда, пожалуй, говори.

.
Интернет-сказка

Электронное море шумит, – я забросил свой невод,
Чтоб старуху достать свою, — царь электронный разгневан.
Также сеть-социалку забросил да там и забыл
Будто нет их, иначе – никак, мы уж слишком слабы…
И открылось: старуха бьёт пальчиками по корыту, — Это всё, что ей надо, — в бутылке прозрачной закрыта,
Стала чьим-то письмом постоянным и чтивом, живая,
Но не видит уже и не слышит меня, уплывая
В своё море видений. Я вижу её над волнами
То как точку уже, то как звёздочку — всё ещё с нами,
Но вокруг неё столько… Она среди них, волевая,
Восседает, — так кажется ей, — всеми повелевая.

Пингвин и летучая рыба

В бассейне одном при зверинце
Пингвин и летучая рыба
Друг друга нашли, оценили
За сложность, способность грустить.
Пингвин говорил: «Мне бы в небо!»
А рыба: «И я на глубины
Хотела бы очень вернуться» — Пингвин стал ещё глубже плавать.
А рыба – быстрее летать.

Лож!

Я думал, что всё уже знаю о лжи.
Мы встретились с ней на банкете:
«Сударыня, ей говорю, — положить
В тарелку Вам вкусности эти?»
И вдруг она мне отвечает: «Ну, лож!»
Два слова лишь – честно, на равных…
А с виду – такая чудесна ложь,
Хоть в целом — сермяжная правда.

Проклёвываясь ещё только

Проклёвываясь ещё только, вживаясь в сердца,
Любовь их в начале уже не имела конца…,
В котором, как в форме скорлупки прозрачной из мела,
Испита до дна…, и начала уже не имела.

Развод

Ещё вместе под белую простынь упали,
В общий флаг двух чужих для них будущих спален.
А наутро раздельно снега полетели
Сквозь разрыв в потолке в две их разных постели.
Две спустились зимы, как две белые шали.
Два их неба друг другу уже не мешали.

Вторая жизнь

Так звучала в руках его — струны уставшие рвались!
Повисала на нём, растворялась… — не знаю, жива ли.
Говорили одни, что без струн стала деревом — просто,
Говорили другие — не просто, способной для роста.
Жизнь теперь у неё, — говорили, — открылась вторая,
Ветви в небо пустила как руки, да ими играет
На невидимых струнах, на тех, что под ними звучали,
Под руками — и нежно, и страстно, как в самом начале.

Одиночество

Я скрываю её от родных, но приходит она
И, ревнуя, стоит возле спальни, как будто луна
Или звёздочка. Роскошь души моей, явь моих снов — Одиночество (в списке контактов она как «оно»,
«Одиночество»), скрытая веточка древней родни,
Моя кровь, моё целое в вечности… с ней мы одни.

Синий

И высь небес, и даль земли, и глубь морскую
Господь для нас одним окрасил цветом.
И смотрим мы на них, когда тоскуем
Или томимся, любим без ответа,
Надеемся, мечтаем, ждём. Вдали
И в глубине, и в вышине глотнув тот синий
Один лишь цвет, мы можем утолить
То, что словами объяснить бессильны.

Плыть

Лодочкой сдвину ладони —
Плыть через мира бездонье,
Из родника зачерпнув
Свет его и тишину.
Пить отраженья, и тени,
Соки земли и растений —
Губ моих жаждущей стынью —
Плыть через мира пустыню.
Плыть через чёрную полночь
Лодочкой, звёздами полной,
Словно икону целуя,
Пить этот мир. Аллилуйя!

Луковка

Репка-луковка в блюдце с водой
Выгнав стрелку, побег молодой,
Смотрит им за окно – панораму,
Где блестят сёстры-луковки храмов.
Там, на холоде ли, на жаре
Они все в золотой кожуре,
Так сверкают, победно пусты,
Из себя выгнав в небо кресты!

Молитва

Шумит ли река или стихла, на солнце сверкает –
Она молит бога: а можно я буду такая
Вот здесь и сейчас? И всё сущее: ветер ли, дождик,
Травинка, пылинка, как вольный поэт и художник,
Творят себя каждым движением, мигом, мольбою
На грани предела – быть смыслом, быть только собою,
Всей сутью вершат своё право быть-существовать,
Безмолвны. И лишь у людей есть на это слова,
К примеру, такие: «Пошли, Бог, соседу убыток!»
Нет, мы так не скажем – подумаем, но не забыты

Квантовое сознание

Не владея сознанием квантовым, я в него верю,
Вижу, Бог, закрывая окно, открывает нам двери.
Всё пронизано всем – квант сознания мной обладает,
И, поэтому мама моя у меня молодая,
За стеной, за спиной, где и предки — все также со мною,
Меня тащат вперёд, их присутствие чую сквозное –
Всё пронизано. Тут же потомки мои, тоже рядом,
Меня тянут, пока я их вижу как некий порядок,
Но, и стены Господь отворяет, закрыв даже двери,
Верю в квант – всё проявлено всем – в синергетику верю.
В силу символа верю, в картины-миры на листе,
Знаю, целое больше, чем сумма его же частей
Или меньше. Поскольку «нескоро» есть то же «давно»,
Всё представлено всем — ничего ничему не равно — Не закончено. Ныне пра-общая бабушка Ева
Соблазняет Адама плодом от познания древа.
И бегут они, изгнаны, тут же (меж нами) из Рая,
Но и, стены воздвигнув, Господь потолки убирает,
Чтоб летели уже – так задумано, ибо Он верит
В нас, людей, закрывая окно, открывает нам двери.

«Среди вод». Описание картины

На судне сермяжного быта, уродливом, старом,
Сработанном из сковородок, посуды и тары,
На судне своей повседневности, вроде корыта
Старушечьего, видим — девушка в море открытом
Сидит, часть природы, венец её — бёдра и груди — Свидетельство этому – снасти закинула, удит.
А рыба как более древняя форма природы
Является частью подводною судна-урода — Картина в разрезе – как будто — сознания днище.
Невидима нами, огромная, мы её ищем,
Не зная об этом. Она — в наших действиях, в слове — Закидывая свои снасти, себя же и ловим…
И вот парадокс: между тем, кем мы были и стали
Как вид — только ноль-символ-уровень горизонтали,
Начало-поверхность, в глубинах которой отвесно
Незримая нить поплавком шевелит неизвестность.

Невыносима жизнь

Жизнь как недуг прожив, уже у края,
Уже без боли люди, умирая,
Без страха смерти… всё-таки грустят — Хотели б вынести хоть что-то, ну… пустяк — С собой. Но жизнь несносна, как всегда,
Невыносима жизнь, особенно — туда.

Смерть — подпись

И вспышка-жизнь, и жизнь, что рутинно
Длинна — незавершённые лишь сцены,
Игра, процесс… Смерть — подпись под картиной
Как авторство, законченность и ценность.

Тень

По жаре, по морозу ли, дома за мной целый день,
Задевая углы и ограды, скользит моя тень,
Отдыхая в тенях, что по больше, мне, верность храня,
Служит домом походным, что, словно душа для меня.
Служит ориентиром, приютом для взгляда ума,
И я вижу их, все чьи-то взгляды — во мраке, впотьмах,
Когда тени свободны, сбежав от хозяев домой,
Вместе, делятся: «Мой-то хозяин сегодня… — А мой…!»

Вечность

Вечность — жёсткая штука, ледник, одеяло ежовое — Как младенцам её нам Творец натирает, разжёвывает
До пространства и времени — мы и способны глотать
Только их: так нас лучше усваивает Пустота.

Я сплю

Я сплю, и идёт моя старая кошка по мне
Куда-то мне в ноги, на север, на край, к океану — Моей же рукой, берегами Оби. И во сне
Я вижу: всё через меня лишь идёт, и не стану
Менять я течение сна (так — себе изменять)
Ведь я его берег и дно-материк, неподвижен,
Лишь чувствую им. А меж тем далеко от меня
С Байкала по залу мой кот режет путь, и я вижу
Его этим чувством, что норма, конечно, для сна.
Он тоже к Ямалу идёт, но уже Енисеем,
Не через меня уже – роль мне его не ясна.
Меж тем он уверен и даже, как будто рассеян,
Влезает мне в ноги, и точно, как «первый-второй»,
Лежат они, сфинксы, у моря ночного бок обок.
И в смысл законченный смотрятся, шепчут: «Открой,
То, что обособили мы как подобие скобок!»
И я их как скобки уже открываю… — глаза.
Я вижу их — спины оракулов – можно потрогать,
Погладить… Реальность — как сон — выходящие за
Пределы свои, неприметные день, и дорога.

Стога

Дети вырвались, счастливы, делают снимки:
Кто на стоге верхом, кто со стогом в обнимку,
Вспоминают себя же, не зная об этом,
Кто художником здесь становясь, кто поэтом.
Это тысяча аров покоса (сто га)
Уложилась в прекрасные груди-стога.

В зоопарке

Я ходил и мечтал: то плыву, то лечу,
То ползу за них — всё было мне по плечу, —
Силой мысли влезал в шкуры разных зверей
И себя представлял то сильней, то быстрей.
Я прошёл зоопарк, всех посильно любя,
Словно путь эволюции весь — до себя,
Всем сопереживая. На выход бегу,
Но вдруг вижу: она! И пройти не могу —
Обезьяна последняя, самка гориллы.
Так печальна была она и говорила
Гипнотическим взглядом, как мать, осуждая, —
Не могу объяснить, — совершенно седая.
Я был смят и потерян: а вдруг мы не выше?
Слава Богу, есть совесть! — решил я.
И вышел.

Совесть

Она — та собака, что днём на пути
Встречается и не кусает, но лает
И лает, меж тем позволяя пройти,
Возможно, пинка получить не желая.
А может, надеется впредь обменять
Мой корм на момент тишины и покоя:
Скотина — настолько познала меня,
Собака, не знаю, что это такое.
А ночью, случается, слышу её
Под звёздами в общей большой перекличке —
И вдруг узнаю её голос: моё
Вот это, во мне и касается лично.

Дедоморозовский храм

Храм первый мой — Дедоморозовский, церковь добра
Всегда в моём сердце — для деток, зайчат и лисят
В нём свечи горят. Я ему не додал — не добрал
Его серебристых дождей и снегов, что висят.
Храм чуда, в нём ель на кресте не распята, жива,
В нём только встречают или провожают года,
Но не проживают. В нём тени плетут кружева
Из света, храм Дедоморозовский — мой навсегда.
Я тайно служу в нём, пока не изменит душа
Уже моя, дедовская, ему в храме простом,
Реальном, для взрослых — молюсь я за храм малыша,
Чтоб он устоял в храме общем как ель над крестом.

Родительский день

Родительский день на погосте и не был бы так уж печален,
Но чайки – слетелись, как гости нежданные, чайки кричали
Отчаянно всюду, кружили растрёпанной дёрганой стаей.
Я видел: их взгляды и клювы — голодные, словно уста их
Библейские, полные бездны – такие бывают у нищих:
Не все им в тот день на могилах небесной оставили пищи,
Не все – они так возмущались – зажгли у надгробий огни…
Подумалось вдруг, неужели и вправду всё это… – они.

Как в память

Как в память от первичной пустоты,
Земные истины таинственно просты –
Любое естество нам и убого,
И свято – как бы божье, но без Бога.

Не написана давно

Жизнь в подробностях рутинных
Всех мгновений, как кино,
Как сценарий, как картина
Не написана давно.
Не придумана – боролись
За неё – наложен жгут
Чьей-то памяти – все роли,
Диалоги годы жгут.
Ждут возможности, начала –
Места — море впереди –
Миг, когда бы прокричало
Небо молча; «Всё, иди!»

И вечность возвращает

Жизнь – времени потерянного пропасть,
Но в ней искусством тореные тропы
По дну, где мы становимся детьми…
И вечность возвращает каждый миг.

Свой нож

Свой нож ношу я в пращуровых ножнах
Затем же, облегчая себе жизнь,
Но только мой нож сенсорный, возможно,
И побыстрей его – 4G.

Идеи войн

Идеи войн глупы и как основа
Истории безжизненны… — бессмертны,
Как звёзды, что во тьме лишь и не меркнут,
Во все века их открывают снова.

Рай

Рай трудно представить в деталях,
Особенно без туалетов.
А с ними совсем невозможно
Представить пространство мечты.
Но Рай ощутить очень просто —
За ручку ведя своих внуков
В прекрасный наш сказочно город,
В прозрачно волшебный закат,
От мысли, что это — реальность.
И счастье уже — лишь достаток,
Удачливость и… туалеты…
«Нет, дедушка, я не хочу».

Повременить

Вечность — форма застывшая, время — её содержимое,
Как река подо льдом, как понятие в нас — растяжимое,
Но конечное всё-таки — жизнь наша, линия, нить…
В общем..., с вечностью лучше бы как-нибудь повременить.

Бог

Для сердца Он внутри, зато снаружи
Для разума, ещё не обнаружен.
Для сердца Он в ночи, как уголёк,
Для разума – как звёздочка, далёк.

Внутри, за жизнью

Внутри, за жизнью, ценностью её,
За смыслом — вечность, инобытиё –
Мы – вне, как проявление простуды
Его, но мифы, символы – оттуда.

И печаль бывает

Ты сам воображения заложник
Порою в большей мере, чем судьбы — Нам лучше потерять, но раздобыть — Ценнее — и печаль бывает ложной.

И я засыпаю

В темноте закрываю глаза и вокруг меня стены
Обступают плотнее, тесней, неохватны, толстенны,
Превращаясь в деревья, к чему они днём только склонны — Наступает их время — как храма лесного колонны.
Через веки я вижу, по ним, по коре, по нейронам,
Мои мысли восходят наверх, где их мощные кроны
Держат мой потолок надо мной, моё небо ночное,
Словно зеркало мыслей, предел, порождаемый мною.
Здесь просторно душе и укромно, спокойно, как в храме,
Пусть всё призрачно, полу реально, на стыке, на грани
Засыпания. Вижу сквозь веки, как еле заметный
Свет далёких галактик, планет, траекторий кометных,
В темноте эти мысли… То вспыхнут они, то слепая
Белизна потолка непроглядна. И я засыпаю.

Счастье

Счастье всегда зрелый плод от любви
С косточкой в сердце — сажай и живи,
Нежностью чувствуя страждущих. Всё
Лучшее в нас наше счастье несёт,
Словно в потёмках светящийся нимб.
Дети, коты и собаки за ним
Строем, приблудные, неторопливо
Ходят — зачем суетиться счастливым?

Старость

Помнишь, как у нас с тобою
Небо было голубое,
Голубое-голубое, не бывает голубей?
— Нет, бывают, но боятся
Голуби и не садятся
Нам на крышу не садятся…
Не садятся, хоть убей!

Запомнить не успеешь

Не смог забыть — есть вещи, как комок-
Даже склероз, дружище, не помог — И есть, как дым — забыл бы, но, беда,
Запомнить не успеешь иногда.

Сижу, темнело

Не всё понятно сразу, что-то свыше
Нисходит — образ, музыка, слова ли…
Сижу, темнело — крысы, будто, слышу,
Пищат, дерутся — птицы распевались.

Мы грезили письмом

Мы грезили письмом — так легче жить — В картине будущего, ну… и вот я в ней:
Как ярко были взяты миражи!
А явь-то… оказалась повкусней.

И роскошь

Всего, чего бы жизнь ни отнимала,
Достаточного не бывает мало,
И роскошь новоявленных имений
Хозяевам искусство в них заменит.

Как пыль мы носим

Как пыль мы носим на своих плеч
Значительное что-то в мелочах,
Нам не понять, чему, к примеру служат
Ночные звёзды, гаснущие в лужах.

А дальше

А дальше что-то будет? — Не уверен,
И хорошо, неясно — и держись
За эту неизвестность, как за двери,
Единственные в эту нашу жизнь.

Вниз по течению

По улице, помню, по руслу реки
Вниз по течению,
Видел из окон я, как сплавляли плоты речники.
В праздник на стройки
В потоке высоком.
Толпы, один катерок с плотогоном
Вёл, целый бор.
Все боялись: погоны.
Он, плотогон, И следил, помогая,
длинным багром,
Что несут, как шагают.
Были и в штатском, и те, что стучали
По принужденью. Задолго, в начале
Скобами
Разных нарочно сбивая
В эти отряды, чтоб масса живая
Двигалась.
И, намокая, на дно
Шли, под водой, будто бы заодно
Спины судов под водой пробивали,
Мстили, особенно быстрым «Ракетам».
Кажется, кто теперь вспомнит об этом
Но и забыть это можно едва ли,
Слишком уж многие не доплывали
Даже до стройки
И не доходили.
А доходили, так там уже. Или
Это топляк и я спутал, наполнив
Русла тех рек
Ими. Что же я вспомнил?

Воспоминания

Плетутся за тобою, словно псы
Воспоминания и ты, им давший
Всё, гонишь их назад, ты ими сыт
По горло, но они — оголодавшие.

Барометр

В барометре нашем дают «Две сестры».
На сцене с утра и до ночи — Две стрелки, две роли, два стиля игры — Немые, и разные очень.
Одна из них чёрная, хочет уйти
От той, золотой, что виднее,
Но только стоит у неё на пути — Недвижно, всё время над нею.
И ясно, заведомо знает она:
Вернётся сестрёнка-подруга,
Куда б ни сбежала, ведь сцена одна,
Одна и дорога – по кругу.
Простейший сценарий. Но как хороши,
Как много они показали
Давления неба, томленья души… –
Истерики в зрительном зале!

***

«Боже, как мы себя, право, грешные, всё-таки любим, — Говорила она, — дай нам счастья простого на блюде!»
И жила с ним, ходила при людно, как с суженым, милым,
Не любя, но жалея по-бабьи, лелея, кормила.
Привыкала к нему, посвящала ему свои платья
И уже замирала в его ненасытных объятьях,
Но, себя вспоминая, искала другого — душа.
И однажды решилась, уставшая, еле дыша,
«Боже, как мы..., — сказав, побежала одна среди зала
По дорожке, скользящей под ней — так она ускользала
От него, — Боже, как мы себя всё же...» — злобно, из мести
За всю сладкую жизнь, день за днём, оставаясь на месте,
Предавая его, — Боже, как мы себя всё же любим!»
Лишний вес уходил тяжело, ведь мы всё-таки люди.

Сажа и копоть
Алексею Кияткину, художнику

Друг рассказал: «Приступал к обновлению
Росписей в храме Царя Константина:
Сажа и копоть. Как «связь поколений».
Стал расчищать — проявилась картина
Вроде бы ада… с геенной. Недаром
В зареве красном по пояс — горят? —
Съёжились люди. Потёр скипидаром —
Крестится Русь, оказалось — заря
Праведной жизни, грядущей, весенней,
Священнодействие в водах Днепра!»
Как это рядом всё: ад и Спасенье!
Киев сегодняшний — воля и прах
В огненных реках! Свободы хотели,
Скорчились люди — судить не берусь —
В наскипидаренном будто их теле
Киев желает пожечь свою Русь.
И разрушает свой старый порядок.
Сажа да копоть — поди разбери,
Что там под нею! Как всё это рядом,
Явно и связано, с нами внутри.

Ночи Голгофы

Памяти Забродина Ю.Е. и всех, кому было отказано в необходимой медпомощи.

«Голгофу вытерпел, но как он перенёс
Блаженство воскресенья?»

«Это значит, что ночи Голгофы
Растянулись на тысячи лет»
Инна Лиснянская

В больницу явился к нам батюшка сельский. «Устал,
Всю ночь, — говорит, — на Урале… привёз вам Христа,
В колясочке тут… во спасенье!» В приёмный покой
Несёт Его, словно с картины, где Он «никакой»,
Где тянутся ночи голгофы, где Он не воскрес,
Лишь сняли Его. И не в этом уже Его крест –
Воскреснуть средь тех, кто Его посылал на маршрут
Всю ночь от больницы к больнице(!) И тут не берут:
«Не к нам, — говорят, — увозите, не наш это вид…»
Главврач моет руки, вещает: «Вот, если б COVID…
И пусть его в этом я лично не вижу вины,
Но перед Минздравом мы все, согласитесь, равны.
И мест нет… А вдруг не по плану начнёт воскресать,
И как мы вернём его в кому? Пойдут чудеса…»
А батюшка плачет: «Да тут же, средь ваших икон
Минздрав не означен, один лишь над всеми Закон…
Да ты Его в ясли хотя бы, в хлеву положи,
Глядишь, и поверит – обратно решится ожить».
Ничем
Не закончилось это решение в Нём,
И тянутся ночи Голгофы. И ночью, и днём.

Вина

«Коллективная я, — говорит — марсельезу насвистывать
Ходит по кабакам она, — нет, говорят, — групповая ты,
Персональная ты, — поправляют её, — большевистская».
Среди вин ходит брага, вина, бродит и — забывается,
На колени садится к потомкам крестьян раскулаченных,
Внукам белых попов говорит: «Мне прощенья не надобно,
Ты возьми меня, друг, и признай за свою — будем в складчину
Снова жить да гулять...» Забывание — лучшее снадобье,
И — сдаются они, и прощают, признав её общею,
А тем самым — ничьею — страдала ведь тоже… «Сидела я, — Говорит она, — вместе со всеми» — наследие отчее
Этих всех она и добирает, дела свои делая.

Уральский океан

Ракушки, что в камне, здесь были вольны
Со дна, выживая, стремиться всё выше,
Из ила и мрака на гребень волны,
Чтоб звёзды увидеть и дождик услышать.
И видят они, погружённые в сон,
В веков миллионах, в волнах-монолитах,
Как дивно, причудливо вздыбился он,
Урал-океан их застывший, отлитый
В породы фантазий, их форма одна
И и та же… На что ещё это похоже,
Как не на мечтания первых у дна
Ракушек, смотрящих теперь на прохожих?

Река в Суздале

В реке две картины по кругу — И нынешняя, и былая,
Наслаиваясь друг на друга,
В прозрачных закатах пылают.
    А рыба, богиня немая
    Клюёт изнутри обе вместе,
    То звёздочку с неба снимая,
    То купол целуя, то крестик.
И ловит меня, человека,
Пожёвывая и зевая.
Закаты стоят в полных веках,
Чуть держатся, не проливаясь.

У озера Плещеева

И ныне яблоня у озера Плещеева
В районе «Ботика»* растёт средь камыша,
Так необыденна, она и для лещей его,
И для гостей его, Плещея, хороша.
Она — Ковчег, она — Эдем. Собралась в плаванье,
В пучины, к Трубежу* — отправится вот-вот,
Да не решается, скрывая что-то главное,
В себя вбирая тихий плеск волненья вод.
Я ощутил это волнение озёрное
В своей груди, когда от яблони вкусил
Её плодов, с укоренившимися зёрнами
Глубин Плещеевых, его былинных сил.

*«Ботик Петра Первого» — первый официальный музей в России.
*Трубеж — река, впадающая в Плещеево озеро.

Русский лес

Мой лес глазам не верит, голый,
Глядится в озера стекло:
Как всё спустил он до иголок
Добро, куда всё утекло?
Ещё недавно бесшабашный
И самый щедрый из кутил,
Он сыпал золото на пашни,
Рулетки осени крутил.
И ставил на поля рулеток
Рукой широкою лесной
Всё, что скопил в трудах за лето,
Что вымучил ещё весной.
Монист рябиновых кораллы,
Янтарь берёзовых серёг —
Всё разбазарил, проиграл он,
Не удержал, не уберёг.
И, затаив рыданья в хрусте,
Вздыхает, горестно ему:
Ведь скажут: «Лес, смотрите, грустный»,
И скажут: «Лес, смотрите, русский»,
Не понимая почему.

Колодец

В деревнях я всегда не решаюсь нарушить
Это сонное оцепененье цепей
Журавлей, наших предков колодцев-игрушек.
Вот, казалось, склонись им с высот — и испей
Отражённого неба, поникшего в полночь.
Но там сны, чьи-то грёзы — поднимешь со дна
Дух воды, голос предков, и вдруг переполнит:
Хочешь только глоток – а там вся глубина.

Карельская слобода

Слободка: огни только вижу
Проездом, всегда в отдаленье — Неведомая, она ближе,
Милей мне всех местных селений.
Там старый красивый порядок
И быт, как из прошлого эхо,
И речка, и храм… Я был рядом,
Смотрел из полей — не доехал.
То с грязью не сладил, то с пылью,
Пытался, но — не принимает.
И пусть. Не раскрывшись мне былью,
Она будто сказка немая.
Слепая река её лижет
Лениво — в моём представленье.
Нездешняя, мне она ближе
Знакомых ближайших селений.

Алепино

В Алепино за садом, за прудом,
За церковью, за звёздным обелиском — Дом Солоухина, обычный дом,
Стоит и всем — навек родной и близкий.
Ведь дальше открывается за ним –
Такой простор, где дом незаменим,
Как в море теплоход. На судне этом
Не мог поэт родиться не поэтом.

Пан и нимфа

На тракторе среди лесных дорог
Я встретил Пана, дующего в рог.
И нимфу с ним лесную: так мила
Она была, что косы расплела…
А он глядел сквозь нас, как неживой,
В дремучий вольный мир, волшебный, свой,
Где пели ему нивы, его даль
И всё ещё давил ногой педаль…
Ему кричали в ухо: «Дуй опять!»
А мне сказали: «В нём промиллей — пять!»
И стало жаль мне всех — настолько жаль,
Что я не стал свидетелем — бежал.

И в нелюбви

И в нелюбви он ей казался даром
Небес. Пока она не утомила
Его, он лгал ей вдохновенно мило,
А после — и бездарно лгал, и даром.

Я цель искал

Я цель искал во всём, в природе, в мире,
В своей судьбе – она была то шире,
Чем ожидал я, то чуть-чуть не та –
Меня как цель искала пустота.

Чайки

Чайки вольные, дерзкие, словно цыгане,
На полях развели свой базар, хулиганят.
Но привычны для нас, как домашние, стали.
Побираются. Может, от воли устали?
Берегам океанским незваные гости
Предпочли наш ручей… и присели на мостик:
Непонятны. Застыли, глядят в одну сторону — Стая целая белых ворон. Или воронов.

Раковина

В раковину ушную мою, — Так показалось мне, я обнаружил, — Не только нашёптывают и поют,
Её наполняя, но также снаружи
Слушают,
Слышат её, как морскую
Раковину, когда затоскуют.
Когда прибивает её прибой
Чистого вечера к берегу неба,
Я вдруг начинаю звучать сам собой.
Что-то всплывает оттуда, где не был
Я со своими ушами ни разу.
Это не шум уже, целые фразы, — Мне показалось, — моею ушною
Раковиной, кто-то слушает — мною.

Коровы

Бывает, за работой слышу: «М-м-у-у!» — Привычный телефонный вибро-звук –
И – тишина. Как звон. И тут – пойму,
Что это — за окном – меня зовут
Коровы. Нас, хозяев и телят
Мычащим этим возмущённым «Ну-у!»,
Одёргивают, как учителя,
Зовут в поля, в лесную тишину.
Хвостами машут… Жертвуя собой
Для нас, с Землёю связаны тесней,
Чем мы, себя готовят на убой,
Чтоб жить не на Земле, а вместе с ней.

Дом в лесу

Я встретил новый дом в лесу меж елей
Как свет: ещё венцы не потемнели.
И радостно: безлюдье, но — рождён
Он здесь, как гриб, под солнцем и дождём,
Ценой усилий всей этой округи.
И тут же вижу, жаль, он без подруги.
Да и как дом он лишь наполовину:
Тропинки нет, а значит — пуповины
От городов и сёл к порогу дома
Как связи — и ведущей, и ведомой.

Отец на лыжах

В полях забывания, фальши и лжи,
Преодолевая их, лыжник бежит,
На стареньких лыжах сияющим днём.
Рюкзак за спиной, и я знаю, что в нём —
Труды его, книги, коллекции мух,
Пакетик кефира, на ужин ему.
А следом за ним прямо в поле растут:
Научный, основанный им, институт*,
Построенный дом, дачи, сад, огороды,
Семья, аспиранты… А дальше природа
Меняется, ветер вздымает пургу,
И вот я уже различить не могу
Черты, мне знакомого с детства лица.
И так — всякий раз, вспоминая отца.

*ВНИИВЭА (энтомологии и арахнологии) в Тюмени в 60-е годы.

Свет окна (описание моей картины)

Снег и небо – свинец и чёрнила – цвета полотна,
Между ними оконная рама повисла одна
На руках — дома нет – он снаружи, она изнутри
Её держат, к стеклу приникая. Свет жёлтый горит
За окном, и он также их держит, два милых лица
Для меня — это дед мой и бабушка – свет, без конца
Связывающий две их души меж собой и со мной.
Он с винтовкой в окопе, она на работе ночной
Вместе, будто привиделось всё это, только во сне –
Сорок первый, декабрь, свинцовое небо и снег.

По маме дед мой

Хитёр Василий был, по маме дед мой,
А в чём, не ясно – говорили так
В родне, в семье крестьянской многодетной –
На хитрости дедуля был мастак.
Известно, воевал совсем не много –
Хитёр был(!) – вот последние слова
Его бойцам (уже был ранен в ногу):
«Удержим Тулу – устоит Москва».
Хитёт (!) И, чтобы зря не голосили,
Врага бил до последних своих сил –
Погиб в боях под Тулой дед Василий,
Мой хитрый, чтоб я кровь его носил.

Александровский парк

Сам склоняешься перед огнём, называемым вечным,
И на миг каменеешь, чем – даришь живые цветы –
Монумент – монументу. Замолви, солдат, словечко
У себя там за нас — все мы сгустки одной пустоты.
И меж нами контакт — в глубине, за дневною завесой — И вот этот обряд наш – негласный общественный сговор.
Мы решаем с тобой уравнение двух неизвестных
При одном понимании — нет одного без другого:
Неизвестному нам непосредственно ныне солдату
От потомков, сограждан, ему неизвестных когда-то –
Наш поклон, даже – от (неслучайно) случайных прохожих.
Александровский парк наш портал, потому так ухожен…

***

И у меня есть звезда путеводная в небе моя,
Удаляющаяся, единственная. Она светит
Моему одиночеству, вера, опора, маяк
И отчаяние моё — ближе всего мне на свете
Этот свет, самый дальний и слабый меж зримых огней.
Слишком быстро летит она, знаю, и пусть одиноче
Мне от этого — трогаю вечность и следую ей
Этим знанием и не один я уже среди ночи.

У кошек

У кошек есть скрытые силы
И, если они захотят…
Я помню, как Яся носила
К нам в форточку спальни котят,
Весь дом обегая из зала,
И дальше по ровной стене
Высокой кирпичной влезала.
Как призрак из мира теней,
В зубах свою правду сжимая
Слепую, слепого ума,
Висела с котёнком немая
И так уязвима сама.
Но слышен был писк… И открыли
Мы форточку ей и… сердца.
У кошек есть скрытые крылья
И воля — идти до конца.
Теперь она, старая очень, — Я ей как котёнок давно, — Мурлычет: « С тобою, сыночек,
Со мною — в любое окно
Прорвёмся!» И сослепу слабо
Кусает меня. Иногда,
Я думаю, и унесла бы
Вот так, если б знала, куда.

И захочется к морю

Когда в свете рекламы спускаюсь в пустое метро,
Иногда мне вдруг кажется: как это просто – нырнуть,
Скрыться с внешней поверхности жизни в живое нутро
Этой жизни, в саму её тайну, в её глубину.
И захочется к морю – зимою — по полю тоски
Просто взять да поехать, всё бросив, под пение вьюг
На пустынные пляжи, к кабинкам, зарытым в пески
Не текучего времени, к стылому солнцу на юг,
Что без брызг и без шума — в далёкий остывший раёк.
Чтобы жизнь была чашей не большей, а той, что полней,
Чтобы пить её, не напиваясь, от самых краёв
До глубокого дна и не знать слишком много о ней.

Южанки

Я узнал, для чего это нужно –
Их бельё на домах, как в музее,
Поперёк этих улочек южных –
Целый день на него все глазеют.
И хозяюшки тянут с уловом
Каждый вечер, как невод из лета
С чьим-то смехом и вздохом, и словом –
То простынку, то часть туалета.
А потом облачаются в ветер,
В эти взгляды с тоскою и жаждой –
Не бывает смелей их на свете:
Они знают все тайны о каждом.

Два моря

Сыну Кириллу

Я слушал два моря. У дома – прибой
Реальный, как сон под луной голубой.
Волной белопенной по гальке журча,
Ворочался, трогая слепо причал.
И в доме — мой сын, не раздевшись, уснул –
Весь день это море ловил на блесну:
Дыханье его, как журчанье волны,
Карманы сырые и галькой полны.

В Феодосии

На жаре очень старый в костюме татарин с весами,
Прибывающих в рай этот, взвешивает небесами.
Хлеб по тридцать рублей, – он берёт за услугу лишь пять, — Точно ведает, ангел их, новеньких, взвесит опять.
И отдаст ещё сдачу им, каждому, с этих монет
Равновесною мерой удачи, чего у них нет.
А они, обновлённые, в город пойдут поутру,
Сувениров, да снеди по больше себе наберут.
Встретят деда с весами, начнут ему что-то дарить,
Уговаривать станут поднять хоть немного тариф.
Он опять скажет: «Нет, ничего я не стану менять,
Я хочу одного, чтобы все жили лучше меня».

Дождь в Абхазии

В «Прогулках по Абхазии -Апсны*
Написано: там дождь проходит ночью,
А дни ясны. И, правда, будто сны
Кошмарные, дожди там – это точно.
Представь, ты спишь, когда из тишины
Внезапно за стеной рванут копыта –
Абреки! – миг – и вот они, слышны
Орудия, и взрывом дом испытан,
Шатается. А бой уже течёт
Во всю, переполняясь, будто в радость.
Мелькают тени, мысли: что, ещё
Страшнее может быть?! И пули градом
Секут листву, но миг – и все замрут,
Сражённые: абреки, кони, взрывы…
И вспомнишь из брошюры по утру:
Апсны — страна души, её порывов.

Апсны* — «Страна души», самоназвание Абхазии.

Ангурийская ночь

Днём мы их взяли – увидели на пустыре – наугад,
Так, кулаком только тюкнули в темя – и вся недолга!
Сразу в багажник, приехали – теплятся! Нож и свеча.
Мальчики? – крутим их, шлёпаем – девочки? – надо кончать…
Ночь ангурийская красная, сладкая страшно внутри,
Хрящика корочка лопает, вспорота с хрустом — утрись!
Косточки, звёзды рассыпаны бисером порванных бус,
«О»(!) — как в разрезе — anguria*, ягода, он же – арбуз.

*Anguria – по-итальянски арбуз.

Город ночью

Всё в себе: и сам город с огнями, и тьма
Окружающая — сном объяты великим.
И слепые, причудливы ночью дома,
Отчуждённы, бесстрастны их бледные лики,
Но идут под покровами этого сна,
Как толпа, выходящая в город с концерта — Все в себе, в тишине до утра — и стена,
И забор, и деревья, и баня, и церковь.

Кусок стекла веранды рамы

Всё выбили, и лишь в одной ячейке
Кусок стекла – забыли, как солдата
В пыли на поле — взгляд фантомный чей-то,
Свидетель жизни, что текла когда-то
В веранды раму. В нём её усталость,
Препятствие для виденья сквозного
В куске стекла — добить? – ему досталось
Уже — на столько старый, что как новость
Веранды рамы. Тронут перламутром,
Он, как фрагмент, оставшийся, экрана
Веранды рамы, в нём застыло утро,
Скопились лица… Свой, простой и странный,
Сверкает — говорит: «В меня смотрите,
Я – в мир окно, вокруг же – голограмма»…
Бывает, слышишь, будто на санскрите,
Слова такие, как «веранды рама».

***

Снег новый у служебного крыльца
Две туфельки, два валенка топтали –
Творили след как красоту деталей.
И, выкурены вместе до конца,
Тонюсенькая сигаретка с «Примой» — Тут рядом. Лучше прочих для меня
Обычная драматургия дня
Обычного – она неповторима.

Бандана — бахилы

Бандана! Заморское слово «бандана»
В приёмном покое я только услышал
Одно это слово — не к месту, нежданно –
И сразу тамтамы откликнулись свыше.
И чайки взметнулись меж дюнами где-то,
Дыхнуло волною, кострами… и тесно
Им стало скрываться условным ответом
Во мне, как в бандане — под словом неместным.
Бандана на память узлом затянулась
Но стало опять всё и дробным, и хилым,
Безвольно всё рухнуло и утонуло,
Когда я услышал: «Наденьте бахилы!»
Бахилы, Заморское слово «бахилы»…

В нашем сказочном городе

В нашем сказочном городе всё рестораны
Да отели — шикарны, как кино-мечты — Оттеняют реальность. И было бы странно
Встретить сказку без замков зеркальных, пустых.
А поэтому льнёт красота показная
К древней храмовой, выверенной на века,
Как к сестре, мол, одну без другой не узнают,
Ведь одна без другой, как без рыбы река.
И поэтому кажется только игрою
Отражений поверхностный этот уют,
Средь которого «нищие», киногерои
Тех же сказок, нехитрую снедь продают.
Они в этой реальности жёстко незрячей
За товаром — надеются — еле видны.
Но, случается, руки дрожат — и не спрячешь
Эту правду — и горе, и чувство вины.

А пью её

Кран, счётчики, фильтры, заглушки — Сплошные углы, развороты –
Бежит вода в трубах дюймовых,
Не видит, не слышит себя,
Забыла. Как чайник вскипает,
Свистит – я обычно забывчив,
А пью её и — вспоминаю,
Представьте, всё больше себя.

Буксиры

Как древние римляне в зрительном зале,
Лежат на боку у реки, где вмерзали
В прибрежные льды, а морозы их рвали,
Как пробные письма. И вот — «На привале» —
«Охотник». Как с той же картины Перова.
Застыл меж других. Величаво суровы,
Судачат: чай баржи к высоким широтам
Таскали в потоке бурливом широком.
Не верят «Дельфины», «Касатки», суда,
Что выброшены они были сюда
Не северным штормом, а сами собою,
Ослепшею, сбившейся с курса судьбою.
Буксиры, по-прежнему неутомимы, — Я помню ещё их, носящихся мимо, — «Охотники», «Римляне», «Дикие», «Звери»,
И пусть даже письма. Я только не верю
В коррозию их, и в усталость металла,
Не верю я, что на реке их не стало.
Вот, кажется, встанут они и по пляжу
Пойдут. И ничто на пути их не ляжет.

В музее. Нож и смартфон

Одним своим ножом мой предок древний
И стол скоблил, и дудочку строгал.
И брился им, и скот валил в деревне,
И пуповины резал, и врага.
Всю тушу-время вспарывал, как зверя,
Разделывал, рубил и свежевал –
С ним выживал, как в друга в него верил
Да в рун своих резные кружева.
В дощечках растекаясь, на берёстах
Посланиями с кончика ножа,
К нам предок шёл сюда, на перекрёсток
Времён. И вот лежит, устал бежать
Сей нож тропою войн, щелей, лазеек
Истории… Мы можем расплести
Весь путь его, как узел, здесь, в музее
Одним смартфоном — стоит поднести
Его к штрих-коду и войти сигналом,
Незримым по вибрациям ножа
В тот век, где и себя ещё не знал он.
Довольно… только кнопочку нажать
Смартфона, он – заменою ножу,
Возможностями только приумножен…
Но я не стану доставать из ножен
Его здесь при ноже, не обнажу.

Комод

Комод давно забытых дней:
Я выдвигаю ящик
И вещи – тусклый свет огней — Мой транспорт отходящий,
Он всё не может отойти
В минувшее, отчалить.
Предметы выбора пути,
Мечты, любви, печали.
Они, как утром фонари,
Что с ночи не погасли,
Продляют свет былой зари
Остаточный, напрасный.
Гирлянды, ёлочный наряд,
Излишни, несуразны –
Их сняли, а они горят,
И длится жизни праздник.

Занавес

«Дело в занавесе, – говорил режиссёр, — понимаешь? –
Видно, как он встаёт и кинжал из груди вынимает,
Хлопнул стопку, хрустнул огурцом и её – она та ещё… — Хвать за ягодицы – вот вам жизнь, себя перерастающая!
Зал в восторге – он в роли Творца… И идут на поклоны,
Поднимается занавес — да, проседают колонны,
Потолок, но не нужно таланта, не нужно лица ему –
Занавес…
зрителю дай
в одну сторону
проницаемый».

Высотка

Приснилась знакомая, в общем, высотка:
Колонны, лепнина, сияние, блики —
Дом весь из мечты и величия соткан.
А ниже, в тени — дом нелепый, безликий,
Я в детстве сказал бы: «Не взглянешь без смеха».
А позже сказал бы, возможно, зевая:
«Убожество, серость да просто помеха».
И вот говорю: «Но и в нём проживают.
Дом сложен из тягот, любви и стараний.
В нём столько укрыто! И он… подрастает».
С тех пор она давит меня и таранит
Во снах — та высотка в сиянье, пустая.

Сайдинг

На севере, на Вологодчине
Картина печально неброская:
Чернеют дома, заколочены,
Старинные — новыми досками.
Залеплены крестиком-пластырем
Их взгляды глубокие дедовы — Подавлены теми, что властвуют
Здесь, в пластик бессмертный одетые,
Кощея домами-бандитами.
Но в этом обмене ударами
Мне хочется видеть забитыми
Все сайдинги досками старыми

«Химия»

Средь книжек затёртых пылятся тома,
Страною нам сверху навязанные
Идейно и брошенные, как дома
Посёлков под мёртвыми вязами.
Там запахи странны, а люди больны.
И, не называя плохими их,
Мы все же обходим их, язвы страны
С такою убийственной «химией».

Экология

Точней, что и где это было, не скажешь уже –
С людьми так бывает – как будто багаж в гараже
Грузили. Бывает со странами – каждый несёт
Своё что-то – втиснуть. Кричат им: «Достаточно, всё,
Мотор перегрелся и фары — так странно – горят –
Не светят почти!» Но ещё набивается ряд
Ненужного хлама – находятся щели – а вдруг
Всё влезло? Прикрыли ворота – и темень вокруг,
Свет гаснет – нет места ему уже там в гараже
Со всем этим грузом. Но, что это точно уже
Не скажешь – на свете возможно… – он не загорит.
Открыли гараж, разгрузились — Ожил габарит…

Леса и парки

Парк это лес, возвратившийся к людям
Псом приручённым. И мы его любим, — Это так свойственно нам, — угнетая,
Пилим, стрижём… А иначе он в стаю
Снова метнётся на дикую вольность
Парков, бежавших от нас, недовольных
Парков, проросших в луга и поляны,
Прочь от кошмаров стальных и стеклянных.

Белый туман

Не с реки, не из низких густых облаков
Белый сонный туман, — он ползёт по низинам, — Это – с ветром сбежавшее вспять молоко,
Закипев, из кастрюль или из магазинов.
Молоко, что к земной припадая груди,
Возвращается сбившейся с русла рекою
В луг-источник, который его бередит,
Духом вольной травы, тишины и покоя.
В нём полно ещё шума, картин городских,
В нём деревья – столбы, а витрины — заливы.
Но ведёт его голос молочный тоски,
Он вернётся к корням и растает, счастливый.

На переезде

Красный. Звонок. И шлагбаумы в пояс –
Стой! И мальчишка, вагоны считает:
Синий, цистерны, с болванками – поезд,
Как кинолента — платформа пустая,
С щебнем, с брезентом, где всё, что угодно,
С танком, с охранником, знак «осторожно»,
Синий, зелёный, как месяцы, годы,
На переезде железнодорожном.
С лесом, со спиртом — вся жизнь показалась
Движущейся поперечно дорогой — Синий, зелёный, цепочка вокзалов,
Станций, платформы, последняя… Трогай!

Цикорий

Люблю этот синий цикорий,
Пролившийся с неба в поля,
Как правда, смотрящая в корень
Со стебля. Им всходит земля
На нёбо, как в небо — земного
Глотка аромат неземной — Обратно — горчащий немного…
Со мной.

Татарник

Татарник — и в памяти — «Хаджи-Мурат»
Да скрытые жилы, как войны.
И корни глубин у заросших оград,
На склонах — колючий и вольный.

Татарник. Он там, где разбита судьба,
Растёт из поруганной чести,
Из боли… Их форма понятно груба
И всюду — как дома, на месте.

Больницы

Бывает, увижу больницу, и хочется снова
Туда, за бойницы, от этого мира больного,
Привыкшего к болям, зудящего, глухо-слепого
В палату, где мы прозреваем. И нужен ли повод
Побыть одному или с кем-то случайным в покое
Пустых коридоров, изведать, что это такое –
Недужный наш мир изнутри, через боли почуяв,
Помыслить, потрогать? Больницы нам души врачуют.

Кадры катастроф

Обычны кадры катастроф,
Когда немой удар железом,
И вот — быками на коров
Вагоны друг на друга лезут
И лезут, валятся в траву,
Восстав на волю человечью.
Ещё чуть-чуть — и оживут,
Не умертвив, не изувечив
В себе кого-нибудь внутри.
«Картина страшная какая! —
Ты скажешь. — Снова, посмотри!»
Да, страшно то, что привыкаем.
Из кадра машет нам рука — Чужая боль, чужая рана,
А мы вовне, мы, как строка,
Бегущая с телеэкрана.

Два серпа

Мы жили в два серпа — жары и холода,
Которые смотрели из небес.
Один был серп земли, который с молотом,
Другой — луны, меж звёздами и без.
Серпы всегда страшны: не терпят лишнего,
Всё резали и режут без конца.
Но лунный серп — от имени Всевышнего,
А наш — в руках жестокого жреца.
Во имя света общего народного
Трудился жрец, во власти тёмных сил.
И резал, словно тело инородное,
Народ — народу в жертву приносил.
Хотел быть богом жрец, кроил, выкашивал
Любил простор — костями засевал.
Пока его свет лунного, не нашего
Серпа к себе однажды не призвал.
И вот — одни лишь всходы запустения
В стране, в душе, и некому их сжать.
И как идея, призрак бродит, тень его,
Усатого, с большим серпом ножа.

В волнах потрясений

В волнах потрясений, под тучей души беспросветной
Жду птицу-удачу свою с виноградною веткой
Какой-нибудь рифмы и темы как добрую весть:
Лоза! Это значит и песня, поэзия есть.

Хитиновый покров

Одновременно он и внешность, и скелет.
Хитиновый покров жука живучей…
Жука — как голос в записи певучей
Себя, певца, на сотни-сотни лет.
А живы ли мы, скрытые в броне,
В картинах, изготовленных для рамы,
Да в фонограммах наших, в голограммах,
Скелетом обращённые вовне?

***

Это сами деревья – душа их живая –
Меня в бури ведут, провода обрывая
В нашей улице и отключая мне всё,
Чем работаю я, что работу несёт
На себе – телевизор, планшет… Чтоб свечу
Я зажёг и, взяв книгу, их трогал чуть-чуть
Как бумагу – деревья, вникая в страницы,
Из которых они… Чтобы бурей присниться.

Групповой фотопортрет

Мы за столом сидим. Пленэр в начале,
Тогда, я помню, пели и кричали,
Но выписаны местным фонарём
И чьим-то «Зорким», так, будто умрём
Все-все ещё тогда, на том пленэре.
В такой реалистической манере,
Как будто у Рембрандта мы — с руками
Из мрака силой вырваны… На Каме,
Под звёздами… Потом мы стол покинем
По одному навек уже такими,
Уйдём во тьму, чтоб снова с нею слиться,
Оставив свету эти наши лица.

Субботник

Дали ватники, ломики, известь и дел – на века,
Кисти грубые – «руки» отняли у снеговика.
Дым костров, и — под музыку — снова мы, дети-художники,
Пишем новую зиму по старой — до первого дождика.
И деревьев стволы, и бордюры с травой, с тротуарами
Заодно, и сортир, и заборчик накрыты ударами
Нашей кисти. Как зубы молочные в юных устах
Мир покусываем, устаревший меняем устав,
Облака задевая, машины, прохожих — нечаянно,
Но никто не обижен, ведь Русь, она не истончаема.
И не переводима на логику, неизъяснима
Через точности — ватники, ломики… Делаем снимок:
Бесшабашные, сами творцы себе, сами поклонники — В той стране ещё, прежней… И солнце к закату уж клонится,
Облака розовеют и все мы, как белые флаги,
« Всё, сдаёмся! Костры заливаем, — стихает наш лагерь, — Штыковые лопаты отдельно, отдельно – совковые».
Так и люди уже, впрочем, я это так… — истолковываю.

Ручка двери академии

Есть ручки дверные под стать идеально дверям,
А те уже зданиям в целом, своим матерям.
И эта такая же, витиевато резная,
Изысканна, я её даже на ощупь узнаю.
Из тысяч тянулась ко мне, я её целовал
На давних балах своих мыслей, ладони овал
И линии жизни своей совмещая с её.
Мы об руку шли и делили одно бытиё.
И вот не стареет, и тянется – как я ей верен! –
Целую в лице её все её стены и двери.

Многослойность эмали

Делал «Древнюю Русь» — не пошла. И я тут же над нею
«Неолит» (сто веков) положил, и в просветах сильнее…
Стала форма Руси! Ожила, из глубин проникая
Через головы предков: я позже, смотрите, какая,
Я сложней, а при этом...! Где логика, правда? — Измена!
И уже только этой манерой своей — современна.

Реставраторы и Венецианов

На рентгене в лице Петра Первого
В слое первом под слоем вторым
Обнаружили глаз его третий.
Вот ведь символ! — Скрывался от них до поры — А ведь знак! Коллектив его встретив,
Как триумф, чтоб не вышло наружу,
Через силу скрывает свой трепет,
Будто их это глаз обнаружен
Третий… Хочется отреставрировать смысл,
Поменять под картиной табличку,
Времена, представления, что-нибудь смыв,
«Доложить генеральному, лично!»
А художник три века сидит в мастерской
Сам себе непонятен, неравен
«Чуден мир, — говорит, — а нелепый какой:
Реставратор художником правит!»

Письма

В этих щелях, в хранилищах мрака ночного —
Для того мы и держим почтовые ящики —
Наши письма должны настояться как новость:
Так они завершаются по-настоящему.
А потом, раскрываясь уже на свету,
От неясного к явному, каждою точкой,
Они, сослепу укореняясь, растут
Сверх себя, прибавляя законченность, точность…
Их удел — прозвучать и укрыться во тьму,
В ночь стола, позабыться с другими забытыми
До поры, когда вновь их разбудят, возьмут
И откроют уже как другое событие.

Архивы мастерской

Моряк, океан обнимавший,
Приходит, меня обнимает.
«Художник, смотри: я и плавал
В глубинах, — не только ходил.
А что на руках мне осталось?
Одни мои сны да усталость,
Какая-то соль на ладонях,
Под кожей, да вот — ещё ты».
А следом приходит мой лётчик,
Пилот, обнимавший всё небо,
Шофёр, обнимавший все дали,
Приносят тоску и мечты.
Проходят в пустую картину,
Судачат, разводят руками:
«Рисуй наши души с натуры —
Попробуй хоть что-то вернуть!»
И вот я рисую им в руки
Волну с белой пеной дымящей,
И облако в виде подушки,
И дымную даль-глубину.
И точечку на горизонте
Рисую, где сходятся рельсы,
Балансы и люди и боги,
Как знак завершенья пути.
Друзья, поднимаясь, уходят,
Довольные, пусть ненадолго,
Оставив в картине лишь дыры.
А мне куда с ними идти?

Первые пейзажи

Нашёл свои первые в жизни пейзажи —
Беспомощные, не мои ещё даже.
Не завершены эти осень, весна ли,
Точнее сказать, даже не начинались.
И, взглядом гуляя по этим местам
Теперь, я скажу: меня не было там…
Лет сорок уже, ни душою, ни телом,
Точней, никогда! Но побыть-то хотелось.

Рисунок в Летнем саду

Они в саду как паузы мертвы
Намеренно. И тем неотразимы
Все эти нимфы, голые как зимы
И белые среди живой листвы.
А я нарисовал их, как умел,
Углём, ещё любитель, словно выел
С натуры в пустоте бумажный мел,
Они и получились как живые,
С загаром среди снега. А рука
Всё хочет удержать, и будто жаль их,
Уже живых — вновь просит уголька
Того же — отогреть, чтоб не сбежали.

Рисование

Снизу линию веду и этим думаю,
Вертикалью, о звезде своей тоскуя,
Ею утверждая дух, мечту мою,
Что с высот уронит свет на гладь морскую.
И я с ней в текучесть времени, по линии
Горизонта, где рождаются события,
Замещая, потеку сквозь эту синюю
Колыбель пространства, чтоб забыть её.
И, рисуя мою новую вселенную,
Утверждать её артериями, венами…
Неосознанно — чертой обыкновенною
Под рисующей рукой обыкновенною.

Фотографии старые жгу

Фотографии старые жгу, их пейзажи, портреты:
Поле, глаз, ухо, лес, рот, гора – оживают, согреты
Мигом света, ко мне оборачиваются в огне
И, чернея, уходят в себя, в негатив своих дней,
В белый пепел ночей. Выгибаясь, прощаясь со мною,
Иллюзорность хотят с себя сбросить, своё наносное.

Стихи или картины

Писать стихи или картины
По мне – одно, процесс единый.
Но прячут, знаю я, украдкой
Художники в столы тетрадки
Стихов, что душу распирают,
Стыдясь. Как будто мать вторая
Их кормит, а должна одна
Быть мерой пройдена до дна.
И мне шептали: «Выбирай:
Отец и Мать – с кем хочешь в рай?»
А я дитя, мне больно это –
Предать в художнике поэта.

В Эрмитаже

Юным ещё приходя в Эрмитаж,
Шёл я в Египет, на нижний этаж,
Через барханы и тёмные залы
С мыслью: а вдруг это мне показалось?
Есть оно, чудо? И видел, что есть —
Губы богини — как тайная весть.
В них оживает и светится камень,
Мне говорит что-то тихо веками.
И уходил я в то тысячелетье.
Что-то съедал и курил в туалете,
Всё размышляя: богиня, конечно,
Очень красиво, но это — не внешность,
Это… И шёл сквозь музей не спеша.
Юная торжествовала душа.

Жак-смотритель. Музей Родена

Закрывают музей – и он сразу стремится к «своим» — На диван у экранов, с кофейником — вместо Родена,
За хозяина — китель снимает и думает: «им»
Это всё, телевизор и тапочки, пусть, хоть наденут…
Первым вваливается Мыслитель: «Насилу дошёл, — Говорит, — ещё не разогнулся, кто нынче играет?
Жак, дружище, ах, если б ты знал, как это… хорошо –
Хоть на время не думать!» — «О, знаю, родимый, стараюсь, — Отвечает охранник, — я сам… Ангулем – ПСЖ…»
Вот и девы пришли – из «Любви», из «Рассвета», из «Мая» —
Парни курят – « Месье, — говорят, — как нам тяжко, уже
Целый век…» — «Да, родные, кивает он им, — понимаю,
Одевайте халатики, тапочки…» Пьют кофеёк….
«… Так прекрасны — «живые(!)» — хоть снова лепи их с натуры, — Жак даёт интервью, — и у каждой при этом своё…,
Я — им свой, тридцать лет без взысканий, уже — как скульптура».

Под стук колёс
Под стук колёс в снегах забор, дома,
Дороги вдруг возникнут, нарастая,
Кварталы, храм, как музыка сама
В душе твоей. И так же вдруг растают
В безмолвии на много вёрст вокруг.
И стережёшь момент возникновенья,
Как пробуждения чего-то на мгновенье,
Под стук колёс на белом — это «вдруг».

Зимний туман

В школу бегу весь в кристалликах льда.
Хруст и туман, а мороз — пятьдесят.
Пар от дыхания тоже вода,
Значит и память: слова-то висят
Облачком, белые, над головой —
В комиксах только такое бывает!
Видимый возглас светящийся свой
Каждый несёт, даже просто зевая.
Дядька с весёлым «Приветом» в усах,
Девочка с кротким «Пока» на ресницах…
В школу бегу, а вокруг голоса,
Мысли, рассказы. И это не снится.
Вижу: ладонь на узорах стекла
След свой протаяла в тайны кристаллов.
Память по линии жизни стекла
Струйкой в рукав. И чего-то не стало.

По дворам

По дворам, пустырям, заколкам знакомым с утра
Я бегу за детьми и шарахается детвора
От меня, толстяка. Без причины, для смеха бегу,
То мента из себя представляя, то бабу-Ягу.
А они меня так будто тащат на юных ногах,
Вот уже я в лугах где-то с ними, вот где-то в снегах.
И уже понимаю — бегут от морщин и седин,
От моей полноты – вот уже остаётся один.
Я углы ему режу, ходы его вижу вперёд,
Наконец, нагоняю — он знает, что не удерёт — Всё же возраст за мною, к тому же я не чемпион…
Останавливаемся, дышу — ровно так же как он,
Разворачиваемся — глядит, будто в чём виноват.
Это – детство моё – говорит – подбираю слова…

Свет

Мальчик запомнил, что солнце светило
В окна весь день со двора
И незаметно куда-то скатилось.
Мама сказала: «Пора»!
Тут он и вспыхнул в окне их — тот самый
Тёплый… Зашёл на постой! — Мальчик подумал, — от солнца, от мамы
Свет, как от лампы простой!

Сны детей

Под столами, на разных диванчиках,
Да в шкафах или прямо в кроватках
Притаились они. Так заманчиво
Их увидеть, хотя бы украдкой.
Я хожу здесь, на цыпочках, робко так.
Потому, что боюсь — ускользнут
Потаёнными детскими тропками
В невозвратность свою, в новизну.
Здесь пыхтенье со смехом и криками,
Там — возня среди шумной игры…
Сны детей. Они ждут. Стрелки тикают
В тишине, ухожу. Сад закрыт.

Босиком

Босиком после ливня из солнца я бегал по лужам
Мнил себя моряком, сам с собой затевая игру,
А теперь я по ним лишь хожу, да, ещё они служат,
Эти лужи мне — стали морями уже и по грудь.

Простыни

Воды вечерние вешние — Ветер и свет в волосах.
Девочки простыни вешают
Словно свои паруса.
Души их чистые белые
Ввысь на носочки встают,
Дело серьёзное делают,
Даль застилают свою.
Солнце за лесом укроется,
Трели забьют соловьи,
Девочки, ангелов троица,
В простыни лягут свои.
В тёплые волны постельные
В сны, в океаны-моря
Как огоньки корабельные
Звёзды вверху загорят.

Из юности

Земля покинута теплом.
И я переживаю,
Как она быстро о былом,
О лете забывает.
Надолго, от Покрова дня,
Под снегом и — другая
Уже, не чувствует меня.
А я всё тот, шагаю,
Спешу вписать: «Как он приник
К ней, совершенно голой!»
И детский свой ищу дневник,
И рифму для глагола.

В лугах

В лугах — у каждого своё —
Начало вольное, живое.
Мой луг попьёт, да попоёт,
И выдохнет дурман-травою
В лицо. И я, уже хмельной
От этих запахов, условий
Иду к нему тропой-весной
А он меня в объятья ловит,
Приплясывая: «Здравствуй, друг!
Давненько…» Ай! – спина сырая…
Ещё!.. И никого вокруг.
Лишь ветер слёзы вытирает.

Весенняя песня

Неброская птица холодной весною
И будит, и славит пространство лесное.
Поёт,
будто звуками в небо врастая,
В полёт —
всеми вёснами, будущим, стаей.
И мир раздвигается, красочный, кружит,
Цветущий уже, ещё голый снаружи.

Пирамидальные тополя

Их так мало, высоких и стройных, на наших широтах –
Выживают сильнейшие – цепью идут по полям,
Вдоль дорог, десантируясь с юга повзводно, поротно,
К Чайхане прижимаясь, к Шашлычной — к «своим». Тополя
Эти пирамидальные дальние, редкие встречные,
Друг за друга цепляясь, в морозы-метели, в снегах
Прикрывают собою Хинкальные и Чебуречные,
Образ юга, дыхание… — насмерть стоят за юга.

Свет фар

Когда свет фар в ночи один, бегущий,
Всё трогает в движении своём,
Деревья из кромешной чёрной гущи
К дороге вычленяются, в объём.
Им нужен свет дневной. Они — соседи
Его, и голос, уши, и глаза,
Подходят посмотреть: не он ли едет? —
Не он! — И снова пятятся назад.

Пила

Обязательно надо сдружиться с пилой —
Она может быть круглой, лучковой и злой,
Она может задеть за живое.
Любит грызть, но, случается, и запоёт —
Надо слушать. Агрессия? — нет, не её,
Не её, нет, но может освоить.

День истончается

День истончается, замерло всё.
Лучик последние вести несёт:
Свету держаться нет мочи.
Первая мраку сдаётся река:
Воды, текут её издалека,
Тёмное что-то бормочут.
После – деревья, склоненные к ней — В кронах чуть видимы стайки огней,
Слышимые и не очень.
Поле – последнее, в нём – не спугни! –
Первые бледные те же огни –
В память присевшие ночи.

Весь в золоте зари

Весь в золоте зари, от ягод пьяный,
Сад разомлел, лежит в пуху бурьяна,
В благоуханной сытости растений,
А с улицы к нему стучатся тени:
«Соколик, что скажу… позолоти…»
Толпятся — целый табор во плоти.
Беспечный, не взирая на их суть,
Он впустит их – они всё унесут.

Лодки

Пустые лодки спят, как псы цепные,
На берегу — как надоели сны им!
А в ночь придёт вода и все рванут
Хоть на моря и к звёздам, хоть ко дну,
Лишь бы уйти! Но цепь, опять крепка,
Вернёт назад, не вырваться пока.

Бумага

Очень давний роман у бумаги со мной:
Я сражён чистотой её и глубиной,
Этим внешним безмолвьем заснеженной чащи,
Что лишь тронешь, а там — целый лес — настоящий
Лес в листе!
И идёшь им, бывает, устал,
А рука — ещё там — всё скользит вдоль листа.

Тук-тук

Тук-тук – открыл глаза и слышу стук –
Так капли с крыш, ныряют в талый снег
За окнами, оттаяв по весне.
И тут же понимаю, это – тут,
Не за окном — по клавишам стучат –
Жена ли, сын, не важно – человек
Родной проснулся с мыслью в голове,
Оттаявшей в волнах или в лучах,
Не важно — пальцы дроби бьют глухие
Весенние порывисто – стихия!

Крик петуха

У меня был петух. Предрассветную тьму
Разрывая на части,
Он кричал что-то вдруг, не понятно кому
Или просто от счастья.
И хотелось за криком, к морям, где гудки,
Что сродни этим крикам,
Сквозь туман, одиноки и так далеки,
Отзываются хрипло.
И хотелось к вершинам взлететь. Налету
Он ронял свои перья.
Ими я и пишу никому, в пустоту
Каждой ночью теперь я.

Умела укрыться

Она в нём умела укрыться душою, как в доме,
Умело ведомом – с годами он стал лишь ведомей –
Все коды души его знала (и сейфа), как бездна
Была для него… И запомнила код от подъезда.

В абсурдном мире

В абсурдном мире Разум Мировой
Разумный мир создать пока не может –
Себя же всеми нами приумножил,
Да мы не часто дружим с головой.

Нулю десятки

Нулю десятки постоянно снится:
Он — возглас «О!», влез перед единицей…
И запятой, и с двойкой так же, с тройкой — Всех обнуляет, всё — до перестройки.

Весы при ней

Весы при ней с рынка, и, ежели не наторгует,
Не в духе… — Фемиду вы раньше не знали такую.
Не стойте поблизости, и не просите другую — Она и с повязкой, незрячая, вас нашинкует.

Из букв закона

Из букв закона сложен алфавит,
А дух — во тьме… юристов как иконы
Канон единый, список, точный вид,
И — оргпреступность вышла… в оргзаконность.

И приручаются

Там, где мой кот по ночам исчезает в окошке,
Бродит под звёздами, с кем-то дерётся, дичает — Я это чувствую, видел уже – из-за кошки –
Зверь настоящий космический в марте ночами.
Там же, из неба навстречу в проёме оконном
Звёзды глядят на меня диковато и робко,
Просятся, входят в пространство дремотное комнат — Покрасоваться, ложатся в кошачью коробку
Вместо него… Перекладываю их поближе
К сердцу и глажу – мурлыки! – Чешу им за ушком,
И — приручаются – чую – глаза мои лижут
Звёзды, свой след оставляя к утру на подушке.
Тут и является кот мой избитый, но гордый,
И завершается круговорот их великий
В сердце моём – всех котов моих прекрасномордых
И этих звёзд нескончаемо прекрасноликих.

Раскладушка в саду

Раскладушка в сад среди ближних космических тел,
Прямо передо мной — поле чёрное зрелой пшеницы — Опрокинутое… или я высоко так взлетел — Если долго смотреть, дух захватывает, будто — снится.
Точка движется… — Боже, с какой же это высоты …
И не спутник, а путник, единственный в поле застылом.
Если долго смотреть, видишь: он — опрокинутый ты — Средь колосьев идёшь и — Земля за спиной, твоим тылом.

Я сплю

Я сплю, и идёт моя старая кошка по мне
Куда-то мне в ноги, на север, на край, к океану — Моей же рукой, берегами Оби. И во сне
Я вижу: всё через меня лишь идёт, и не стану
Менять я течение сна (так — себе изменять)
Ведь я его берег и дно-материк, неподвижен,
Лишь чувствую им. А меж тем далеко от меня
С Байкала по залу мой кот режет путь, и я вижу
Его этим чувством, что норма, конечно, для сна.
Он тоже к Ямалу идёт, но уже Енисеем,
Не через меня уже – роль мне его не ясна.
Меж тем он уверен и даже, как будто рассеян,
Влезает мне в ноги, и точно, как «первый-второй»,
Лежат они, сфинксы, у моря ночного бок обок.
И в смысл законченный смотрятся, шепчут: «Открой,
То, что обособили мы как подобие скобок!»
И я их как скобки уже открываю… — глаза.
Я вижу их — спины оракулов – можно потрогать,
Погладить… Реальность — как сон — выходящие за
Пределы свои, неприметные день, и дорога.

Звук старый мотора

Звук старый мотора, такой тарахтящий, надтреснутый,
Из детства ещё моего иногда приближается
В ночной тишине за стеною и так удаляется
Неспешно, как будто меня ищет, но неуверенно:
То дом изменился, то фары не светят уж, блёклые…
Ему не пройти техосмотр — я знаю — он с хутора,
И может вот так лишь, по улицам спящим проехаться — Вдруг сам я признаю… В душе всякий раз поднимается
И кружит тоска моя — пыль над дорогой просёлочной.

Ипподром

«Какая свинья, — мы кричали, — смотрите, а бык!
А вот вертолёты» — по выставке на ипподроме
Мы бегали, дети, по кругу грядущей судьбы,
Родители — с нами, счастливые, мир был огромен…
На столько, что не был я больше в том месте, далёк
От скачек, лишь знал о нём: он где-то возле вокзала,
А день тот счастливый залёг в него, как уголёк,
И тлеет ночами… Жизнь выставкой не показалась —
«Какая свинья, посмотрите!» Что было не так
С быками? А те вертолёты — поныне летают…
И вот он нашёлся — объяла меня пустота,
Огромный тот мир, но уже как трибуна пустая.

Сижу, темнело

Не всё понятно сразу, что-то свыше
Нисходит — образ, музыка, слова ли…
Сижу, темнело — крысы, будто, слышу,
Пищат, дерутся — птицы распевались.

Соль

Как вечный снег вершин лежит, не тая,
Внутри нас соль, земная ли, святая,
Соль соли, нота – годы оседают
На голову – как соль, она седая.
И мы внутри себя уже под нею,
В гранит, теряя гибкость, каменеем,
В базальт – в нас кровь, как море, солона,
Уже ей тесно, точит, как волна…
В одной пижаме, в тапочке одном,
Как в первый раз, старик глядит в окно
И думает: зима, душа, смотри,
Под снегом мир, как сам я изнутри!

***

Лодочкой сдвину ладони –
Плыть через мира бездонье,
Из родника зачерпнув
Свет его и тишину.
Пить отраженья, и тени,
Соки земли и растений –
Губ моих жаждущих стынью
Плыть через мира пустыню.
Плыть через чёрную полночь
Лодочкой, звёздами полной,
Словно икону целуя,
Пить этот мир. Аллилуйя!

Словно день этот, лучший.

В госпиталь передали больных нас тогда из санчасти
На учения как «пострадавших». И вот — я был счастлив,
Хоть бросали меня санитары на снег из носилок
И пинали, поскольку бежать больше не было силы.
Я был болен – вне видимости офицеров из штаба,
Но — палатки-шатры, автоклавы – романтика – табор!
Проверяющие, генерал… А природа, народы
Исчезали согласно легенде – был взрыв водородный,
Нас спасали. И счастлив я был даже после, в столовой
Там же, встретив танкистов без кожи. «Пусть только условный, — Говорили они, — будет взрыв, мы, уроды, хоть живы,
А друзья наши…» Много я встретил неложных, не лживых,
Настоящих героев, но эти… — жениться могли бы!
Ведь наутро уже и настал этот миг мой счастливый.
Но пока что ещё я там встретил «секретных», как ветки
Из голов их торчали контакты, они так в разведку
В аппаратных своих уходили — вперёд прозревая.
И они мне сказали: «Там всюду планета живая»
И я спал. И вошла медсестра, как богиня, вся в белом,
Вдруг сказала мне: «Доброе утро!» И так поглядела –
Очень просто, открыла окно… И надежда, как лучик,
Засияла — прошло сорок лет, словно день этот, лучший.

Я проваливаюсь на ЕГЭ

Я проваливаюсь на ЕГЭ постоянно – на русском,
В аллоформы морфем не вхожу, не справляюсь с нагрузкой
Артикуляционных нюансов и слогораздела
В орфоэпии. И — паникую, не знаю, что делать,
Ведь слова то свои всё, я метонимически вижу
Всю их поликативность, — чай, русский, — но смят и недвижим.
Наирусскоснейшие слова, не бывает русее –
Парадигмы субморф аффиксальных, а я вдруг рассеян…
Перед нейтрализацией признаков субстантивата.
Все вопросы простые, язык то родной – виноват и…
Сочинять начинаю… стихи, вот такие, как этот.
И пишу их, пишу их с надеждой, а вдруг как поэту
Мне, неграмотному, их коннотационно зачтут.
И в поту просыпаюсь от фразы «Нет, вам здесь не тут!»
Мысль непостижимая, а… словно расцеловала
Прямо в мозг, и я в норме… до следующего провала.

Фотокамера

Вот в камеру, как в дверь, влетает свет –
Мгновенный срок – и — вылетает птицей.
Гляжу на фото и ищу ответ:
Как свет мгновенья смог оборотиться
Эпохой, там оставшись на века
Таким как есть, проникнув в наши лица
Пожизненно. Где мы – ещё, пока,
Всё те же, те. И это длится, длится…

Зандан

Зандану Дугарову, скульптору.

Весна у нас в этом году наступила так бурно — За ночь смыло лавы-мосты и, как пьяные дурни,
С утра притащились они в своих льдинах и лезут
На мост наш, который один среди них из железа.
И — держится — вижу я — в шоке — впервые их встретил,
Своих ближних братьев. Они же ему: «Будешь третьим,
Братан, принимай нас! Признал?» И вот бьют его в плечи,
Расталкивают, обнимают, перила калеча —
А сами-то — «в хлам уже!» — в гости-таки залезают
На мост наш ложатся, и… сходит река, как слеза их
Нетрезвая. Вот… мы идём по ним всем уже — «Встреча
На Эльбе», картина — смеёмся, и слышим их речи…

Я вспомнил, Зандан, мы были на практике в Дании,
Ты, скульптор бурятский, и я, живописец из Суздаля,
Гуляли по Фюну, по древнему городу Одина*.
А рядом, ходили средь нас эскимосы гренландские,
Те, что прилетают туда регулярно — расслабиться,
Попить-подурить, покурить что-нибудь европейское.
Мы, словно два разные мира, друг друга не трогали,
Я не замечал их особенно, ты был внимательней…
И вот, как в картине с мостами, они вдруг бросаются
Все дружно к тебе, обнимаются, пальцами тыкают
В тебя, дескать, вот, распознали, довольно куражиться
Над нами, наш брат-инуит, из посёлка такого-то,
Таких-то родня, говорят тебе по-инуитскому…
А ты говоришь по-английски им: «Я из Бурятии,
Студент, вы ошиблись...» И… видят они — ошибаются,
Хоть внешне похожи вы, и говорят тебе: «Вспомни нас,
Как можешь, дружок, не на нашем, пускай — по-хорошему,
Нельзя нам лицо потерять!» И вот ты вспоминаешь их — Я вижу это по работам твоим — как вы мамонта,
Ещё вами вместе убитого, косточку резали
Лет двадцать всего-то назад тому (тысяч, конечно же).
Пусть кто-нибудь скажет мне: «Нет, не живут люди столько-то!»
Живут — вспоминаясь в работах своих, продолжаясь в них — Не надо шаманом быть — искусствоведом достаточно,
Чтоб это понять, да такие и не умирают ведь.
И эти мосты — ты ведь сам создаёшь их, Занданище! — Меж этносами и культурами, временем, вечностью…

*Город Оденсе