Испытавший в скитаниях стужу и зной, Изнемогший от бурь и туманов, Я приеду домой, я приеду домой Знаменитый, как сто Магелланов. Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой, Наконец я вернулся домой. И потянется к дому цепочкой родня, Не решаясь промолвить ни слова, Поглядеть на меня, поглазеть на меня, На богатого и пожилого. Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой, Наконец я вернулся домой. И по первой за встречу, потом по второй, И пойдут за столом разговоры, Вот тогда я пойму, что вернулся домой, И уеду, быть может, не скоро. Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой, Наконец я вернулся домой. Испытавший в скитаниях стужу и зной, Изнемогший от бурь и туманов, Я приеду домой, я приеду домой, Знаменитый, как сто Магелланов. Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой, Наконец я вернулся домой.
В трамвай, что несется в бессмертье, попасть нереально, поверьте. Меж гениями — толкотня, и места там нет для меня. В трамвае, идущем в известность, ругаются тоже и тесно. Нацелился, было, вскочить… Да, черт с ним, решил пропустить. А этот трамвай — до Ордынки… Я впрыгну в него по старинке, повисну опять на подножке и в юность вернусь на немножко. Под лязганье стрелок трамвайных я вспомню подружек случайных, забытых товарищей лица… И с этим ничто не сравни
Городок провинциальный, Летняя жара. На площадке танцевальной Музыка с утра. Рио-рита, рио-рита — Вертится фокстрот. На площадке танцевальной Сорок первый год. Ничего, что немцы в Польше, — Но сильна страна: Через месяц — и не больше — Кончится война. Рио-рита, рио-рита — Вертится фокстрот. На площадке танцевальной Сорок первый год. Городок провинциальный, Летняя жара. На площадке танцевальной Музыка с утра. Рио-рита, рио-рита, Соло на трубе. Шевелюра не обрита, Ноги при себе. Ничего, что немцы в Польше, — Но сильна страна: Через месяц — и не больше — Кончится война. Рио-рита, рио-рита — Вертится фокстрот. На площадке танцевальной Сорок первый год.
А было недавно. А было давно. А даже могло и не быть. Как много, на счастье, нам помнить дано, Как много, на счастье, — забыть.
В тот год окаянный, в той чёрной пыли, Омытые морем кровей, Они уходили – не с горстью земли, А с мудрою речью своей…
И в старый-престарый прабабкин ларец Был каждый запрятать готов Не ветошь давно отзвеневших колец, А строки любимых стихов.
А их увозили – пока – корабли, А их волокли поезда. И даже подумать они не могли, Что это «пока» — навсегда!
И даже представить себе не могли, Что в майскую ночь наугад Они, прогулявши по рю Риволи, Не выйдут потом на Арбат.
И в дым переулков – навстречу судьбе, И в склон переулков речных, Чтоб нежно лицо обжигало тебе Лохмотья черёмух ночных.
Ну, ладно! И пусть – ни двора, ни кола — И это Париж, не Москва, Ты в окна гляди, как глядят в зеркала, И слушай шаги, как слова!
Поклонимся низко сумевшим сберечь, Ронявшим и здесь невзначай Простые слова расставаний и встреч: «О, здравствуй, мой друг!», «О, прощай!».
Вы их сохранили, вы их сберегли, Вы их пронесли сквозь года… И снова уходят в туман корабли, И плачут во тьме поезда.
И в наших вещах не звенит серебро, И путь наш всё также суров, Но в сердце у нас благодать и добро Да строки любимых стихов.
Поклонимся же низко парижской родне, Немецкой, английской, нью-йорской родне, И скажем – спасибо, друзья! Вы русскую речь закалили в огне В таком нестерпимом и жарком огне, Что жарче придумать нельзя.
И нам её вместе хранить и беречь, Лелеять родные слова. А там где живёт наша русская речь, Там вечно Россия жива!..
У меня завелись ангелята, Завелись среди белого дня! Все, над чем я смеялся когда-то, Все теперь восхищает меня! Жил я шумно и весело — каюсь, Но жена все к рукам прибрала. Совершенно со мной не считаясь, Мне двух дочек она родила.
Я был против. Начнутся пеленки… Для чего свою жизнь осложнять? Но залезли мне в сердце девчонки, Как котята в чужую кровать! И теперь, с новым смыслом и целью Я, как птица, гнездо свое вью И порою над их колыбелью Сам себе удивленно пою:
«Доченьки, доченьки, доченьки мои! Где ж вы, мои ноченьки, где вы, соловьи?» Вырастут доченьки, доченьки мои… Будут у них ноченьки, будут соловьи!
Много русского солнца и света Будет в жизни дочурок моих. И, что сомое главное, это То, что Родина будет у них! Будет дом. Будет много игрушек, Мы на елку повесим звезду… Я каких-нибудь добрых старушек Специально для них заведу!
Чтобы песни им русские пели, Чтобы сказки ночами плели, Чтобы тихо года шелестели, Чтобы детства забыть не могли! Правда, я постарею немного, Но душой буду юн как они! И просить буду доброго Бога, Чтоб продлил мои грешные дни!
Вырастут доченьки, доченьки мои… Будут у них ноченьки, будут соловьи! А закроют доченьки оченьки мои — Мне споют на кладбище те же соловьи.
Изнемогший от бурь и туманов,
Я приеду домой, я приеду домой
Знаменитый, как сто Магелланов.
Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой.
И потянется к дому цепочкой родня,
Не решаясь промолвить ни слова,
Поглядеть на меня, поглазеть на меня,
На богатого и пожилого.
Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой.
И по первой за встречу, потом по второй,
И пойдут за столом разговоры,
Вот тогда я пойму, что вернулся домой,
И уеду, быть может, не скоро.
Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой.
Испытавший в скитаниях стужу и зной,
Изнемогший от бурь и туманов,
Я приеду домой, я приеду домой,
Знаменитый, как сто Магелланов.
Ах ты Боже ты мой, ах ты Боже ты мой,
Наконец я вернулся домой.
Сосед усталый гасит свет.
Из темноты примчались мысли.
Вагон скрипит. Покоя нет.
И километр за километром,
Поднявши память на дыбы,
Верчу обратно киноленту
Моей узорчатой судьбы.
С тобой встречи… с этой… с той…
Работа, счастье, муки, пот…
А вот кусок совсем пустой,
Смотри-ка – это целый год!
Как много грустных эпизодов.
Слёз – море, радости – река.
Изжога. Не спросить ли соды –
Должна быть у проводника.
Полез рассвет сквозь щели в шторах.
Я в полумыслях, полуснах….
Я очень часто езжу в скорых
Удобных, мягких поездах
попасть нереально, поверьте.
Меж гениями — толкотня,
и места там нет для меня.
В трамвае, идущем в известность,
ругаются тоже и тесно.
Нацелился, было, вскочить…
Да, черт с ним, решил пропустить.
А этот трамвай — до Ордынки…
Я впрыгну в него по старинке,
повисну опять на подножке
и в юность вернусь на немножко.
Под лязганье стрелок трамвайных
я вспомню подружек случайных,
забытых товарищей лица…
И с этим ничто не сравни
Летняя жара.
На площадке танцевальной
Музыка с утра.
Рио-рита, рио-рита —
Вертится фокстрот.
На площадке танцевальной
Сорок первый год.
Ничего, что немцы в Польше, —
Но сильна страна:
Через месяц — и не больше —
Кончится война.
Рио-рита, рио-рита —
Вертится фокстрот.
На площадке танцевальной
Сорок первый год.
Городок провинциальный,
Летняя жара.
На площадке танцевальной
Музыка с утра.
Рио-рита, рио-рита,
Соло на трубе.
Шевелюра не обрита,
Ноги при себе.
Ничего, что немцы в Польше, —
Но сильна страна:
Через месяц — и не больше —
Кончится война.
Рио-рита, рио-рита —
Вертится фокстрот.
На площадке танцевальной
Сорок первый год.
Холили, лелеяли!
А они, едрёна палка,
Ходят Галилеями!
Ну а Ваши — злое семя! —
Ходят декабристами…
Поменяться б вам на время
С нашими артистами!
Нам стоять почти что рядом —
Мы на «Тэ», а вы на «эС».
Ох, продлим мы вам легенду
Где-нибудь на Братской ГЭС.
Маяковский долго плакал
И ругался пополам…
Не поставите спектакль —
Убежит в Таганку к нам
А даже могло и не быть.
Как много, на счастье, нам помнить дано,
Как много, на счастье, — забыть.
В тот год окаянный, в той чёрной пыли,
Омытые морем кровей,
Они уходили – не с горстью земли,
А с мудрою речью своей…
И в старый-престарый прабабкин ларец
Был каждый запрятать готов
Не ветошь давно отзвеневших колец,
А строки любимых стихов.
А их увозили – пока – корабли,
А их волокли поезда.
И даже подумать они не могли,
Что это «пока» — навсегда!
И даже представить себе не могли,
Что в майскую ночь наугад
Они, прогулявши по рю Риволи,
Не выйдут потом на Арбат.
И в дым переулков – навстречу судьбе,
И в склон переулков речных,
Чтоб нежно лицо обжигало тебе
Лохмотья черёмух ночных.
Ну, ладно! И пусть – ни двора, ни кола —
И это Париж, не Москва,
Ты в окна гляди, как глядят в зеркала,
И слушай шаги, как слова!
Поклонимся низко сумевшим сберечь,
Ронявшим и здесь невзначай
Простые слова расставаний и встреч:
«О, здравствуй, мой друг!», «О, прощай!».
Вы их сохранили, вы их сберегли,
Вы их пронесли сквозь года…
И снова уходят в туман корабли,
И плачут во тьме поезда.
И в наших вещах не звенит серебро,
И путь наш всё также суров,
Но в сердце у нас благодать и добро
Да строки любимых стихов.
Поклонимся же низко парижской родне,
Немецкой, английской, нью-йорской родне,
И скажем – спасибо, друзья!
Вы русскую речь закалили в огне
В таком нестерпимом и жарком огне,
Что жарче придумать нельзя.
И нам её вместе хранить и беречь,
Лелеять родные слова.
А там где живёт наша русская речь,
Там вечно Россия жива!..
Завелись среди белого дня!
Все, над чем я смеялся когда-то,
Все теперь восхищает меня!
Жил я шумно и весело — каюсь,
Но жена все к рукам прибрала.
Совершенно со мной не считаясь,
Мне двух дочек она родила.
Я был против. Начнутся пеленки…
Для чего свою жизнь осложнять?
Но залезли мне в сердце девчонки,
Как котята в чужую кровать!
И теперь, с новым смыслом и целью
Я, как птица, гнездо свое вью
И порою над их колыбелью
Сам себе удивленно пою:
«Доченьки, доченьки, доченьки мои!
Где ж вы, мои ноченьки, где вы, соловьи?»
Вырастут доченьки, доченьки мои…
Будут у них ноченьки, будут соловьи!
Много русского солнца и света
Будет в жизни дочурок моих.
И, что сомое главное, это
То, что Родина будет у них!
Будет дом. Будет много игрушек,
Мы на елку повесим звезду…
Я каких-нибудь добрых старушек
Специально для них заведу!
Чтобы песни им русские пели,
Чтобы сказки ночами плели,
Чтобы тихо года шелестели,
Чтобы детства забыть не могли!
Правда, я постарею немного,
Но душой буду юн как они!
И просить буду доброго Бога,
Чтоб продлил мои грешные дни!
Вырастут доченьки, доченьки мои…
Будут у них ноченьки, будут соловьи!
А закроют доченьки оченьки мои —
Мне споют на кладбище те же соловьи.
Сегодня мы говорили о стихах, театре и кино ведь это одно целое — Искусство!
С наступающим, Вас, новым годом.
Спасибо, заглянули.