На ступеньках - литературный брейк

Евгений Жироухов

НА СТУПЕНЬКАХ — (литературный брэйк)

(рассказ)

До головокружения пахло майской сиренью. Массивные двери журнальной редакции были будто вмурованы в стены старинного особняка. Время – десять часов утра, а в редакции ещё не души.

Один из двух молодых людей перед дверью уже который раз вцеплялся озлобленно в бронзовую дверную ручку, тряс её, оскалив зубы, и бил ногой по нижней половинке двери.

— Что ж они так работают! Без души. Пустили всю литературу на самотёк.

— Они изображают из себя богему – спят до обеда, — заметил второй парень, стоявший перед дверью. Он не стучал кулаками в дверь. Руки у него были заняты несколькими пухлыми папками для бумаг. Одна из папок даже не имела возможности быть завязанной на шнурочки – настолько из её пухлости выпирали листы с машинописным текстом. – Они думают, что они тоже творческие личности, — ещё раз повторил свою мысль паренёк, похожий на школьника старших классов, щупленький собой, с короткой стрижкой на жёстких волосах.

— Сатрапы, — хмыкнул дёргавший за ручку двери. – Настоящие держиморды околоточные, стерегущие литературный ботанический сад от свежих посевов таланта. Не понимают, что без свежего осеменения литературного пространства произойдёт элементарное вырождение популяции.

Он медленно спустился с крыльца, сел на нижнюю ступеньку и расстроено обхватил голову руками. Потом произнёс, как скомандовал:

— Садись, чего стоишь. Будем ждать. Ничего другого не остаётся.

Театрально, точно в игре актёра из самодеятельности, он горестно опять взялся руками за склоненную голову, и его русые длинные, толстые, как макаронины, волосы закрыли выражение его лица. Второй ожидающий покорно тоже присел на ступеньку повыше и выговорил, видимо для солидарности, длинное матерное ругательство. Волосатый полуобернулся, посмотрел с удивлением и спросил:

— Тебе сколько лет, парниша?

Второй, чуть помедлив, ответил с некоторым вызовом:

— Двадцать восемь.

— Ух, а я подумал, что лет шестнадцать. Ругаться правильно не умеешь. Для чего ж материшься, чтобы взрослым показаться?.. Ты в каком жанре пишешь?

— Я вообще-то в жанре, который трудно сформулировать. Философия в жанре парадоксальной фэнтэзи.

— Стоп, — сказал тихо волосатый. – Нельзя так выражаться безграмотно считающему себя писателем… Фэнтэзи твоё – это не ОНА. Она – Оно. Как кофе, значит – ОН. Мужской род, понял?.. Ну давай дальше, что ты там творишь в жанре твоём…парадоксального фэнтэзи?

Но, не дав продолжить своему собеседнику, волосатый сам стал рассказывать о себе:

— Я вот творю в самом классическом жанре – я сочиняю героические баллады. Я вот всегда поражаюсь современной творческой молодёжи. Чего они так смутно мыслят, чего они тень на плетень наводят в ясный день? Чего вы вот, в своей популяции какие-то недоделанные? Будто вас в детстве передержали в люльке до десятилетнего возраста.

— Мы? — паренёк с короткой стрижкой гордо выпрямился, поднялся со ступеньки и, бережно прижимая к груди свои папки, сказал: — Мы, моё, так сказать, популейшен зрим в своём творчестве через завесу тусклых будней. С наших глаз смыта пелена идеологической пустоты. И мы…

— Стоп! – категорически остановил его сидящий на нижней ступеньке. – Ты ещё не придумал себе творческий псевдоним? Чтобы твоя творческая погремуха сразу влёт выражала твоё творческое кредо?.. Вот советую: пелена пустоты! А-а, как звучит?

— Я подумаю, — тихо, но гордо ответил парень с пухлыми папками и опять присел на верхнюю ступеньку. Потом подождал, когда мимо проедет громыхающий трамвай и продолжил: — Я вообще-то думаю, что не в псевдониме дело. Я так думаю, что главное – сверкнуть перед читательской массой яркой идеей и пробудить у массы через алмазные грани своего таланта…

— Какие, какие грани? – громко хмыкнул волосатый. – Что ты такое из себя мнишь? Тебя как зовут, кстати?

— Витя, — смиренно ответил парень на верхней ступеньке.

— А меня – Гомер.

— Фамилия?

— Нет, имя… Так родители прозвали. Вот, Витя, я таких особей насмотрелся на своей основной работе. Я работаю зоотехником. Старшим зоотехником в Тимирязевской академии. С животным миром дело имею. Животные – они, как люди. А люди – как животные. По всем своим жизненным эмоциям. Но звери, то есть животные, они живут искренне. Они всякие разные понты не гонят. И я в своём творчестве люблю вдохновляться наблюдаемой мною жизнью лошадей… Понял меня?

Витя пожал плечами, а потом ответил:

— Я думаю, нельзя копировать природу, а нужно создавать новые образы из собственного воображения.

— А что ты можешь вообразить из собственного воображения. У тебя есть, что сказать читателю? У тебя какой жизненный опыт? Кем ты работаешь?

Чуть замявший, Витя сказал:

— Да так. В настоящее время инженером в трамвайно-троллейбусном депо. А какое это имеет значение для выражения трансцендентальной идеи?

— Какие, говоришь, идеи?.. – волосатый Гомер сделал презрительное выражение лица. – Что ты из себя мнишь, Витя? Какую ты жизнь наблюдаешь среди своих троллейбусов… Я хоть живых лошадей наблюдаю. – Он, мотнув волосатой головой, продолжил, видимо, болезненную для него тему.: — Как выделиться из общей массы? Вот в чём вопрос! Мне тридцать пять лет – роковой возраст для поэта… и я прихожу только сейчас к выводу, что творить надо, опираясь на традиции, но в собственном своеобразии…

— Я тоже так стараюсь, — неуверенно вставил Витя.

Гомер покачал возражающе головой.

— С кем не поговоришь из пишущей братии – все тоже до этого додумались. Я вот, видишь, — он растопырил пальцы на обеих руках, — пашу у себя на дачном участке, картошку сажаю и разные другие корнеплоды с потом на лице и одновременно мыслю, потея мозгами. Постоянный творческий процесс. Иногда даже забываю от своей задумчивости билет в трамвае купить, — добавил Гомер, проводив глазами прогромыхавший мимо трамвай. – Творческие личности вообще склонны к непонятным для современников и потомков формам поведения…

— Перформанс из себя изображают, — робко заметил сидящий на верхней ступеньке.

— Чего? – раздражённо переспросил Гомер.

— Перформанс… Ну, оригинальными хотят быть. Хотят создать, так сказать, воронку внимания к своей личности.

— Хотят быть – вот именно. А надо быть, а не казаться оригинальным… Ну вот, сбил меня с мысли, — Гомер горестно вздохнул.

Посидели, помолчали минуты две. Затем Гомер спросил:

— А у тебя есть публикации? Ну, настоящие. Не за свои деньги и не в облачном пространстве.

— Обещают, — Витя кивнул затылком на запертые двери редакции. Непонятно, что им ещё нужно. Говорят, приносите ещё и пишите, пишите. Вот я и принёс всё, что с восьмого класса насочинял. Ещё сам на печатной машинке печатал, — Витя кивнул подбородком на прижатые к груди папки.

— Понятно. Звёздный час – это публикация в школьной стенгазете.

— Вот так, — грустно, как мультяшный Винни-Пух, вздохнул Витя. – Я недавно прочёл, что поэт Константин Бальмонт вот также писал-писал так себе заурядные стихи, а потом в ссоре с женой выпал из окна третьего этажа прямо на булыжную мостовую…

— Ого, — мотнул кудлатой причёской Гомер. – Пьяный, что ли, был?

— Об этом история умалчивает. Но, отлежавшись год в гипсе, Бальмонт погнал такие стихи, что покорил своим творчеством Россию и Европу. И после, в эмиграции жил и путешествовал по всему миру на свои авторские гонорары.

— Ух ты, — с восхищением удивился Гомер. – Это ты мне как поэту совет хочешь дать? Нет – это не выход и не путь к славе. Я же не инженер какой-то там. Я в физиологии организма разбираюсь, как ни как. Какая-то аномалия у этого Бальмонта в мозгах образовалась. Нет, это не выход. Нет, нет… На такой эксперимент я не пойду. Ради этой воронки внимания к собственной персоне… Должен быть кропотливый, целенаправленный творческий процесс. Ни дня без строчки, как говорится.

— Я лично не согласен с этим лозунгом. Предпочитаю дожидаться минут озарения.

— Ага, вдохновения ожидаешь? Это — для лентяев. Тем более в жанре прозы. Работать надо ежедневно, ежечасно, ежеминутно. – Гомер, будто вспомнив какие-то приятные события, подобрел лицом и улыбнулся. — Я к твоим годам имел уже около десятка публикаций. И в районной многотиражке, и в коллективных сборниках молодых авторов. А недавно вот, — Гомер ткнул пальцем в зарытую дверь издательства, — тут опубликовали два стиха в двенадцать строк. И гонорар выплатили. Всё чин чинарём, по-настоящему. А потом что-то, смотрю, ноль внимания на меня. И кругом, по коридорам, кабинетам – всё какая-то шелупонь суетится. Такие наглые, гордые – ой-ёй-ёй…

Гомер замолчал, поскрёбывая ногтём макушку. А затем добавил уже с расстроенным выражением на лице:

— И вот уже семь месяцев, не хотят дальше продолжать наше творческое сотрудничество. И ничего не объясняют, сатрапы… — Он посмотрел на часы и добавил, выругавшись: — Ну, где этих гадов, черти носят?

Витя смирно и покорно сидел на верхней ступеньке, прижимая к груди папки и напоминая своим видом сестрицу Алёнушку на берегу лесного озера. Громыхали трамваи, пугая резкими звонками рассеянных пешеходов на рельсах. Сладко пахло цветущей сиренью с кустов, дико разросшихся вдоль фасада здания журнальной редакции.

— Мы с тобой, Гомер, вроде как сидим здесь, на этих ступеньках точно на пороге вечности, — задумчиво произнёс он.

— Чего? – полуобернувшись назад, вдруг враждебно и выпятив нижнюю губу, спросил длинноволосый зоотехник. – Какую такую вечность ты для себя вообразил? Ишь, ты! Ещё ни разу не публиковался нигде… Философ, вишь ты, парадоксальный… транс экс-тен-денц… тьфу ты… Из-за таких, как ты молодых, шустрых, наглых,… парадоксальных, блин, и настоящим талантам дороги нет.

С ошалевшим видом, с широко раскрытыми глазами Витя смотрел на медленно поднимающегося со ступенек крыльца Гомера.

— Что рот раззявил? – тихо проговорил Гомер, медленно поднимая правую руку, как кобра голову.

В тот момент, когда очередной трамвай истерично затрезвонил своим звонком, зоотехник резко выбросил вперёд руку с раскрытой ладонью и впечатал её плашмя прямо в нос Вити. Тот по-женски охнул, выронил на ступеньки папки и закрыл лицо обеими руками.

— Пошёл вон отсюда! Освободи пространство, — рявкнул Гомер и пхнул ногой одну из упавших папок. – Подбери свою писанину!.. Чего соришь на пороге вечности!

Отняв руки от лица. Витя поспешно, суетливо, порывисто принялся собирать упавшие бумаги. С его подбородка на гранитные ступеньки капали чёрные капли. Но бросив тут же собираться листки, он схватил две не рассыпавшиеся папки и вприпрыжку, как Паниковский с украденным гусем, побежал по бульвару. Гомер, криво усмехаясь, посмотрел ему вслед, потом нагнулся и подобрал несколько листков и крикнул вслед убегающему:

— Эй, ты, философ!.. Я эти твои фэтэзи к себе на гвоздик в дачном сортире повешу. Буду читать, спустив штаны…

Глубоко вздохнув, как сильно уставший человек, Гомер взглянул коротким взглядом на закрытую дверь редакции и направился в сторону трамвайной остановки. По пути расправил в руке два подобранных листка, пробежал глазами текст, чуть приостановил шаг. И тут же ойкнул, ударившись коленкой о металлическую штангу уличного турникета.

Скорчив лицо от боли, погладил свободной рукой ушибленное колено – и развернулся в обратном направлении.

Вернувшись к крыльцу журнальной редакции, он принялся собирать с тротуара рассыпавшиеся листки, некоторые, унесённые свежим ветерком, даже собрал с веток сирени и уложил в стопку. Пришлёпнул ладонью по обрезу страниц, аккуратно поместил их в папку и завязал тесемки папки бантиком. С этой папкой подмышкой он, чуть прихрамывая, опять двинулся в сторону трамвайной остановки.

======== «» ==========