Марьины Заботушки

Забота первая. Катерина 

Марья Петровна Самойлова, по прозвищу Тимонихичева, нарожала одних только дочерей. Целых пять душ. И выросли они как на подбор – высокие да красивые. Мужики над её мужем, Иваном Васильевичем, посмеивались: «Бракодел ты, Иван, одних девок только и делаешь!» А он в ответ беззлобно отшучивался: «Сами вы бракоделы. Ювелирная это работа – девку сделать!». И ведь прилепилось к мужику это прозвище – бракодел да бракодел. Марья сперва̀ ругалась с обзывальщиками, а потом рукой махнула: ну их. Язык без костей, пускай им лягают. Одна только была беда: высоких девок, хоть и красивых, никто замуж не брал. Не находилось для них женихов в деревне. Парней деревенских словно морозом пришибло – малы да худы. А которые повыше ростом – давно уже к рукам прибраны.

Вот уже и старшей, Катеньке, скоро тридцать годочков стукнет, а она всё в девках сидит. Катя работала дояркой в колхозе и всегда была в передовиках. И умница, и красавица, и рукодельница, да вот не находится жених, хоть ты лопни. Марья уж, грешным делом, думала: «Хоть бы Катька в подоле робёночка принесла. Всё была бы какая-то отростелинка. А то, как сухая ивина, одна-одинёшенька. Господи, да ведь и Манюшке – двадцать семь годочков, Агнее – двадцать пять, Таньке недавно двадцать три исполнилось, одна Алёнка ещё молодёхонька: двадцать годков всего, да и та в росте сестёр догонила». 

Одна радость у Марьи Петровны: что девки здоровые да сильные – всё батьку подмога. На сенокосе с вилами не хуже любого мужика управляются. И дров заготовить с эдакими помощницами – тоже нет проблемы. Ничего из рук у них не выпадет – ни вилы, ни топор. И шить-вышивать научены, и вяжут всё, что надобно: носки, рукавицы, свитерок или кофточку – любо-дорого смотреть. 

Глянула как-то раз утром Марья Петровна в окно – просто так, случайно и глянула-то, а там… По деревне, как раз мимо их дому, Нюрка, дочь Степаниды Казаковой, беременная идёт. Марья Петровна так и ахнула: – Охти мне! А у Нюрки-то брюхо на нос ползёт: идёт и носков у обувки не видит. От кого, интересно бы знать, она сколотка нагуляла? Катя, Катя, погляди-ко в окошко. Нюрка Степанидина с брюхом идёт! Чей у неё робёнок-то, не знаешь?

– Да откуда мне знать, мама. 

– Дак это ей ветром надуло, – засмеялся Иван Васильевич. – Она в баню-то, наверно, без штанов ходила, вот и надуло! 

– Катенька, пойдём-ко к бабушке за заборку, маленько пошёпочемся.

Марья увлекла дочь за дощатую заборку, которая отделяла кухню от передней избы. Там на кровати дремала бабушка Анна, мать Ивана Васильевича, которая гостила у них уже вторую неделю. Тихо, чтобы не разбудить старушку, мать зашептала дочери: 

– Родить тебе, Катенька, робёночка надо, всё заботушка будет. А коровы, они никуда от тебя не уйдут. 

– Да от кого родить-то, мама? Кому мы, дылды этакие, нужны? Самой, под мужика ложиться? 

– Ох, девка, – сама того не замечая, повысила голос Марья Петровна, – и в кого вы такие уродились? Ни в мать, ни в отца.

– А в проезжего молодца, – засмеялся Иван Васильевич, услышав конец разговора жены с дочерью. – Как проедет молодец мимо нас, так девка в него и родится. 

– Да ну тебя, – отмахнулась жена. – У девки горе, а ему всё хаханьки.

– Да какое же это горе? Вон какие здоровёхоньки кобылы уродились, только рожи красеют, одно слово – кровь с молоком. 

Тут они ненароком разбудили старушку. Баба Анна приподнялась на локотке и, подслеповато щурясь, проговорила: 

– Сама-та я, деушки, родом из Сельца.

– Да знаем, баба Анна, мы про то, – отозвалась Марья Петровна, не очень-то довольная тем, что разбудили старушку и та встряла в потаённый разговор её с дочерью. 

– Так вот о чём я. Девки-то ростом в дедка пошли. В батька, значит, Иванова, Василья Михайловича. Матерушшой он был. Я нему едва до подмышок доставала. Высватал он меня, привёл в деревню – с роднёй знакомить, а люди-то смотрят и говорят: «Василей-то куклу  ведёт». А потом уж по всей деревне говорили, что он меня на ладонь посадит и носит по избе, – шутили, конечно. Так вот, на свадьбе сестра Василья наложила мне на лавку досок, чтобы я сидела повыше, и под ноги досок наложила, чтобы невесте целоваться было удобно. А я осердилась, доски эти выбросила и сказала ним: «Какая есть, такая и есть!» В дедка девки пошли, Царствие ему Небесное, хорошой был мужик, да вот сгинул на войне. Катенька, придёт и твоё времечко, дождёшься и ты своё счастьицо.

– Да когда, бабушка? Годиков-то мне не семнадцать. Катя расплакалась и вышла на улицу, опустилась на ступеньку крылечка, уткнула лицо в колени и ещё горше разревелась. Все подружки замужем, не по одному ребёнку родили, а она всё как в поле обсевок. Вон бабы на деревне за глаза уж старой девой кличут, да ведь не заткнешь им рот: недаром говорят, что на чужой роток не набросишь платок. Придётся одной век куковать… В это время на крыльцо вышла нарядная мать. 

– Мама, куда это ты вырядилась? 

– А пойду до бабки Матрёны схожу. 

– Мама, да ты что? Не смей! Не нужны никакие привороты. 

– Ну, что нужно, мне про то лучше знать. Сидишь тут, мотаешь сопли на кулак, а матка знает, что делать надо. Не реви, будет тебе жених.

И, не давая дочери опомниться, Марья Петровна вышла за калитку и направилась в другой конец деревни. Там, на самой окраине, и жила Матрёна Ананьична Попова. Она занималась знахарством, сушила травки, выкапывала какие-то корешки, привораживала, отворачивала, грыжи заговаривала, пупы на место вставляла. Вот к ней и пришла Марья Петровна со своим горюшком. Минут десять она рассказывала старухе, какие у неё дочери работящие да пригожие. Только дал им Господь росту, и высоких девок никто не берёт замуж. Матрёна Ананьична выслушала, не перебивая, а потом они долго обсуждали насущный вопрос. Марья принесла Матрёне отрез на платье, шёлковый отрез.

– Ладно, не переживай, завтра дак завтра. Завтра и приворот зачну делать. 

– А на кого приворот-от? 

– А тебе-то не всё ли равно? Ведь не можешь девку спихнуть, дак и порато рыло-то не вороти. Кого найду, того и приведу. Через неделю ожидай сватов. 

– Дак ныне кабыть не сватают, Матрёна Ананьична. Сами женятся.

– А пошто тогда твои девки замуж не выходят? Придут сваты – и всё тут! Выдадим Катерину замуж.  А шелковьё-то забери обратно. Не ношу я шелковья.

Успокоенная Марья Петровна пошла домой. На немой вопрос дочери она ответила: «Всему своё время, Катенька, всё равно ведь не поверишь». А вот ночью, вся извертевшись под жарким боком у мужа оттого, что надо поделиться сделанным, всё и выложила ему. Тот только посмеялся: «Ну и дуры же вы, бабы! Девкам в город надо ехать жить, а не здесь коровам хвосты крутить. В городе женихов-то, поди, на всех хватает».

– Да ты что эко говоришь, Ваня? Здесь замуж выдадим, Матрёна пособит. 

– Тьфу, мать твою за ногу да налево! Совсем оглупела под старость. Спи давай. 

Наступила сенокосная пора. Дни стояли солнечные, жаркие, и Иван Васильевич торопился выставить сено. Июль – ведь он такой: и жарой, и грозами богат. Замочит подсохшую траву – ворочай потом её, надрывайся. То ли дело – убрать всё посуху. А зимой распечатаешь копну – а из неё июлем опахнёт, а сенцо – зелёненькое-е, как говорится «сам бы ел, да деньги надо». И вся семья целую неделю убирала сено в свободное от работы время. Вечерами девки бегали на реку сполоснуть труху, прилипшую к телу, а родители ополоскивались водой в бане. А в воскресенье решили отдохнуть, выспаться да в бане намыться. Подошло время обеда. Марья Петровна накрыла на стол. 

– Иван, девки, идите ешьте, обед на столе. 

– Марья, что это Матрёна к нам вышагивает? – спросил Иван Васильевич жену, поглядев в окно. – Да ещё со сморчком каким-то. 

Марья глянула в окно и обомлела. Матрёна шла с Гринькой Мироновым, которого прозывали «Метр с кепкой». Правда, он был выше, чем метр, но мелковат для её дочери. 

– Она что, совсем спятила? Куда нам экой жених? До плеча девке не достанет. Одна и радость, что красивый. 

А Матрёна с Гринькой уже вошли в избу и встали под матицу.

– Здравствуйте, хозяева дорогие, – начала разговор Матрёна. – Прослышали мы, что у вас есть товар. А у нас есть купец. Отдайте нам Катерину замуж.

– Есть квас, да не для вас, – ответил Иван Васильевич. – Маловат купец для нашего товару. Пусть подрастёт маленько. 

– Дак ведь, Иван Васильевич, говорят: мал золотник, да дорог. 

– А ещё говорят, – засмеялся хозяин, – мал клоп да вонюч! Не обижайся, Гринька. Это я не про тебя. Сколько хоть рост-от у тебя, жених? 

– Когда в армию пошёл, меня смерили – сто шестьдесят сантиметров, сказали. 

– Это метр шестьдесят, что ли? А посмотри-ко эвонде на косяк, я девкам смаличка отметинки карандашом ставил, рост измерял. А косяки у меня метр семьдесят. До шестнадцати годов девки ещё влезали под поперечный косяк, а дальше – нет. Значит, Катерина выше тебя сантиметров на двадцать. 

– Ну и что, что выше, я неё и такую люблю.

– Да давно ли любишь-то? – Давно. Ещё с первого класса. 

– Ну ты, Григорий, и даёшь! Даже язык не повернулся тебя Гринькой назвать. 

– Дак отдадите нам Катерину? – спросила Матрёна Ананьична. – А то мы в другую избу уйдём. 

Марья Петровна расстроенно смотрела то на Катю, то на новоявленного жениха. Гринькины глаза сияли при виде невесты. Его ничуть не смущал её рост, а Катины глаза были полны горечи и безучастности ко всему происходящему.

– Надо бы у невесты сперва̀ спросить, согласна ли она за Григория замуж пойти, – сказала Марья Петровна. – Пойдёшь ли, Катенька?

– Пойду. 

Иван Васильевич поперхнулся от неожиданности. 

– Пойду, – твёрдо повторила Катерина. 

– Ну, Матрёна Ананьична, ну и удружила, – протянул Иван Васильевич. – У тебя много ли ещё таких мелкорослых? У меня ещё четыре девки на выданье. 

– Надо будет, я и ним найду женихов, – ответила Матрёна.

– Ну ладно, стол к обеду накрыт, подвигайтесь к столу, будем Катьку пропивать. Марья, неси бутылку. Посмотрим на будущего зятя, – скомандовал Иван Васильевич. 

За столом решили, что завтра молодые подадут заявление в сельсовет, а свадьбу сыграют, как положено, через месяц. 

– Пошто это месяц ждать, – возмутилась Матрёна, – раньше через неделю играли. 

– Теперь так заведёно, Матрёна Ананьична. Молодым дают месяц на раздумья: вдруг да передумают свадьбу рядить. 

Назавтра молодые с утра пошли подавать заявление. Григорий работал трактористом в совхозе и по такому случаю взял отгул, а Катя только что пришла с утренней дойки. Дорогой Гринька хотел взять Катю под ручку, но она решительно убрала руку.

– Иди уж. И так вся деревня смеётся.

– И пусть смеётся, Катенька. Я тебя знаешь как буду любить! 

– А уж я-то как, – усмехнулась Катя. После сельсовета Гринька направился, вслед за Катей.

–Ты куда? – спросила девушка.

– К тебе.

– Вот в день свадьбы и приходи.

Подходя к дому, Катя услышала ругань. Это у колодца бранились мать со Степанидой.

– Девки-то у тебя столь до̀лги, поточники обламывают – верещала Степанида. – И замуж никто не берёт их, эких до̀лгих! 

– Мои-то хоть и обламывают поточники, – не отставала мать, – да в подоле ещё ни одна не принесла сколотка. А твоя-та Нюрка с брюхом ходит, небось, и не знает, от кого сколоток-то у ней.

Степанида задохнулась от ярости: 

– Родит моя Нюрка, её и с робёнком замуж возьмут, а твои и пустые никому не нужны! 

– Как это не нужны? У меня вон Катеньку сосватали. 

Катерина подошла к женщинам: 

– Мама, тётя Степанида, хватит вам ругаться на всю улицу. Что это вы собачитесь?

– А, Катенька, – обернулась Марья Петровна к дочери. – Ну что, подали заявленье-то? 

– Подали, мама.

– А свадебка когда?

– Через месяц, – ответила Катя и прошла во двор. 

Степанида чуть не села. – Ах ты, мать чикачи! Марья, да правда, что ли? 

– Правда, правда. Вот увидишь, всех девок замуж выдам. 

– А жених-то кто? 

– Да Гринька Миронов. 

Тут Степаниду как прорвало. Она громко расхохоталась, и всё повторяла сквозь смех: «Гринька, надо же – Гринька!» И опять хохотала и хохотала. Марье Петровне это показалось столь обидным, что она не выдержала и с размаху надела Степаниде на голову пустое колодезное ведро, да ещё взяла и пнула её коленкой под задницу и, подхватив свои вёдра, быстро пошла домой. Вслед ей неслись громыхание снимаемого Степанидой с головы ведра и нечленораздельные проклятья. 

Целый месяц готовилась Марья Петровна к свадьбе. Катерина послушно исполняла материны наказы – то купить, это подшить, что-то принести, но всё без особой радости, раз зарядила, так надо пальнуть. Месяц пролетел, как один день. 

И вот отшумела, отплясала свадьба Катерины. Чтобы жениху было сподручно целовать невесту, ему под ноги поставили махонькую скамеечку, а на лавку, чтобы жених сидел вровень с невестой, на две берёзовые плахи уложили три короткие дощечки, отпиленные от доски дюймовки, которые, для прочности, приколотили гвоздями к плахам, а плахи прикрепили железными скобами к лавке. Не то не приведи Господи, рассыплется всё это сооружение – и оконфузится жених. 

И когда гости начинали кричать: «Горько!» – он вставал на скамеечку и оказывался лицом к лицу с Катериной. Та особо счастливой на свадьбе не выглядела, но и горем тоже не была убита. Рядом с молодыми гордо восседала Матрёна Ананьична с новой гарусной шалью на плечах. Шаль Марья Петровна поднесла ей ещё накануне со словами: 

– Благодарствую, Матрёна Ананьична. Носи шаль, и дай тебе Бог здоровьица. 

– Спасибо, Марья Петровна. А как же Манюшка?

– А что Манюшка? 

– Дак ей тоже замуж пора.

– Пора, да надо ещё от этой свадьбы отойти, сколько денег втюхали. Правда, Гринька бо̀льшую часть расходов на себя взял, но сама знаешь, сколь дорогая снаряда̀ для невесты. Опять же подарки сродникам жениха тоже в копеечку влетели. Обождёт с годок Манюшка, не в поло̀й заносит.

– Ну, дак тебе видняе. Только, Марья Петровна, ведь и она, небось, тоже хочет головушку приклонить к сильному плечику, чтобы приголубил кто да пожалел. 

– Знаю, что хочет, нутром чую – и ней пора замуж. Обождёт пускай с годик. Жених-то ейной, бывает, ещё в зыбке качается, – пошутила Марья. 

– Дак мы него из зыбочки и достанем, – улыбаясь, ответила Матрёна Ананьична.

Продолжение следует...