Детские этюды о смерти

вступление. Вспомнилось. Именно вчера, четырнадцатого июня. Именно в Перми. Именно вечером, и именно в тот момент, когда стало пасмурно и пошел дождь. Вспомнилось. Прохладно. Нет, не то чтобы ливень был — так, «покапывал» дождик. Слева и справа от тротуара на улице Петропавловской — трава; вода на ней блестит мутно, несмотря на то, что времени уже 22:30, сумерки. Иду. Вспомнилось. День умирал. Не началось, но уже умирает лето. Вспомнилось. 1. Лет мне было не больше пяти в тот раз. Только одно могу сказать точно — весна или осень. Весна и осень на Алтае больше похожи на лето, чем лето похоже само на себя в Перми. На мне — черно-зеленая куртка с символикой дортмундской «Боруссии», самые обыкновенные штанишки, и почему-то резиновые сапоги. Это, конечно, глупость, потому что сегодня светит солнце, и дождя не было всю неделю. Мама на работе, в школе. Отец с братьями чинят сарай: там, за садком и пригоном; в детстве казалось, что это довольно далеко от дома. А у меня: самое счастливое время — детство. Я ничего не делаю; бегаю туда-сюда, играю, не сочинив игры, придумываю мир вокруг — будто это фильм или детективный роман, в которых нужно играть главную роль. Содержание высекалось на ходу. Небо, повторюсь, ясное. Дует легкий ветер. Вспомнилось. Но не вспомнишь теперь, как в тот день возникло желание рисовать, ведь кажется, что я даже родился с осознанием своей неспособности к этому. Или игра в художника возникла от того, что в дровнике я нашел мел? Должно быть. В общем, несколько кусков мела нашел. Что же? Жестяной заржавевший ларь для проса? Отличное полотно! Дверь в сенки, к которой прибит лист железа? Также! И даже полностью деревянный предбанник подходит для рисования. Да все вокруг подходит! Вернулся в свои воспоминая, оглянулся — я превратил двор в абстракцию: все круглое, квадратное, треугольное, в линию. Красота. Несомненно, меня тогда посетило вдохновение; можно и по одежде судить: в мелу рукава, живот, все штаны, и кроме — белые ладони, щеки и нос. Я был доволен. Конечно же хотелось, чтобы кто-то увидел, кто-то оценил. Стук молотков за пригоном — значит, старшие мужики заняты, не до этого им. Баба Зоя, соседка? Посмотрел на ее дверь — замок, к подружкам ушла, наверное! Жду маму. Сел на крышку погреба и зачем-то щурясь смотрю на солнце. Ну вот зачем? Просто. Вспомнилось. Скрип калитки. Скрип калитки — приятный звук; в деревне приход гостей — это особенное событие, а если мама пришла — это абсолютная радость, с мамой интересно, она всегда внимательно слушает или рассказывает что-то. Помню как тогда я побежал к ней, со всей своей детской силой схватил ее за руку, и начал кричать тут же: -Мама! Мама! Привет! Я рисую! Ларь разрисовал, и в предбаннике. Пойдем! У матери особенные глаза: большие голубые пятна, глубокие; чуть щурится она улыбаясь на меня глядючи из-под огромных очков. Конечно же, идет за мной. Видит рисунки. И замирает. Окаменела. Застыла. Наверное, не более десяти секунд продолжалось, но сейчас воображение рисует часы, годы… и как в фильмах: чик, чик, чик… -Чем ты рисовал? — спросила мама, чеканя каждое слово. -Мелом, — ответил я. -Где взял? -В дровнике. -Покажешь, — заключила она. Отправились. Путь в дровник недолог. Как только мать увидела откуда я взял мел, и что в самом деле это было, не говоря ни слова схватила меня в охапку (мама — сильная женщина), и побежала в баню. Да! Баня! Знаете ли вы деревенскую баню? В теплое время года одно удовольствие ее топить: дров нужно немного и после целый день она еще не остывает, и вода теплая есть в котле. Зашли. Мать стащила с меня одежду, водой облила дважды, намочила вехотку, намылила и… неистово начала меня чистить, будто я — грязный золотой талер из сказки. А я и не спросил что случилось. Зачем? Весело же, приключение! Далее я не помню точного диалога; помню слова — «дуст», «отрава», «яд». Теперь главное. Смысл. Конечно, мать так не говорила, но детское сознание услышало: «Андрей, зачем ты не спросив ни у кого трогал дуст? Зачем рисовал им? Опасно ведь, опасно! Ты скоро, минут через 30-40, умрешь….». После купания мать как раненого солдата отнесла меня в дом, одела во все чистое и красивое. Хм, что-то это значило. Но я не испугался тогда. Чего бояться? Смерти? Пфу. Ребенок выше смерти. Я принял эту мысль, и даже осознал, что вот-вот умру, и настанет небытие, точно такое же, как и до моего рождения. Точно такое же, как было в младенчестве, когда я жил, но ничего из этой жизни не запомнил. Короче говоря, я смирился, и с величайшим вниманием отнесся к своим чувствам на этот счет. Лег на диван, полежал немного, а после решил, что нужно попрощаться с этим миром. Я будто начал видеть другими глазами: ковер, доски на полу с треснувшей на них краской, банки с простоквашей, кастрюльки, бежевые обои на кухне с рисунком лиц сфинксов — видел это в последний раз, но так внимательно запоминал, что как будто в первый. Вышел на улицу. Шаг с крыльца… сколько еще осталось шагов? Сумею ли дойти обратно и снова на крыльцо шагнуть? Неважно. Нужно напоследок увидеть то, что красиво и дорого. Первым делом я пошел к мужикам. Колотят. Стену сарая заново собирают: некоторые доски сгнили, и нужно заменить их, а еще — столбы новые вкопать. Работают; отец, Леха, Толян… Очень внимательно на них смотрел я с одной целью — запомнить зачем-то, с одной мыслью — «прощайте, ребята". От них пошел на берег реки, недалеко это — метров двести-триста. Конечно я жалел, что не успел дожить до момента, когда б меня одного стали отпускать купаться… а, ладно, к черту эти мысли, ведь красиво, и это главное! Вода вытекает из труб, и рядом — есть глубина, и почти сразу же — мелко. Река холодная, родниковая, вода прозрачная и видно, как на дне камни блестят от солнца. Попрощался с рекой. Обратно. Обошел дом с другой стороны — там огород. Не пойму, зачем нужно было прощаться с огородом, где уже нет ни картошки, ни слив, ни дынь — почти ничего. И не сказать, что огород представлял собой нечто красивое. Просто нужно было на него посмотреть. Вспомнилось. «Вот и окончен путь» — подумал я. Шаг на крыльцо, затем снова на кухню иду. Мама моет посуду. Тогда не показалось странным, что именно так она коротает время, ожидая смерти сына. Я видел ее со спины. Мама стояла напротив окна, а в окно било солнце; красивая мама — у нее особенная женская, деревенско-благородная стать. В том, как она стоит, как моет посуду, как умеет смотреть — угадывается неиссякаемая человеческая мощь, твердость и доброта. Я посмотрел на маму, и попрощался с ней. Вернулся на тот диван, с которого и начал свой прощальный обход. Лег. Я умирал спокойно, не боясь, осмысленно. Уснул… и совсем не удивился тому, что проснулся живым. Что же, значит так должно.2.Лет мне было около двенадцати в тот раз, — хотя, не вполне помню сколько в точности; помню дату — 25-ое января. Этот день я помню с вечера, а что было до него — неизвестно, но можно угадать, представить. Сибирская, алтайская зима. Морозы крепкие, но холод переносится легко. Есть завораживающее очарование в зиме, но с самого младенчества я её не полюбил, не почему-то именно, а так, по характеру. Оттого и не научился стоять на коньках, лепить снеговиков, отдаваться упоительной радости полёта с горы на лыжах.Допустим, зима. Допустим, солнечный день, снег блестит и слепит, до ряби, глаза. Из школы, не заходя никуда, я мчусь домой. И в обычный день так бы случилось: бежал бы читать, играть в самодельный настольный футбол, коротать эту зиму… Но 25-ое января день особенный — день рождение Высоцкого. Нет ничего удивительного в том, что двенадцатилетний паренек одержим Высоцким, потому что в кассетном магнитофоне — Высоцкий, у отца в машине на магнитоле — Высоцкий, у мамы в её тетради для стихов от руки переписанной — стихи Высоцкого, а сегодня и по телевизору — Высоцкий. Особенный, особенный день.Порой возникает в памяти картинка: совсем мало лет было, настолько мало, что сюжетное воспоминание образоваться не могло, только так, обрывок. Так вот: синие отцовские «Жигули», " тройка ", я лбом к стеклу прислонился, на заднем сидении ерзаю, мы едем в город или из города, на всю громкость хрипит Высоцкий:Лучше ляг, да обогрейся.Я, мол, казни не просплю.Сколь веревочка ни вейся,А совьешься ты в петлю.Не знаю что меня встрепенуло. Будто в сказку попал через эти строки, но не в детскую сказку, а в особенную, густую, хоть бери чайную ложку, и черпай пространство вокруг себя. Конечно, детский мозг не искал подтекстов, социальных смыслов, а черпал магию в волшебном соединении слов и строк, а также в его голосе. До сих пор возникают отголоски этого ощущения, когда вспоминаю.25-ое января какого-то года. По ОРТ вечером показ передачи " Монолог", где Высоцкий поёт песни, стихи из кинофильмов и спектаклей. И я, и родители уже видели эту передачу, и тем не менее: в нашем доме это событие. Уже говорил, что не помню дня, но то что он был наполнен волнительным ожиданием — несомненно. И нас можно понять. Помните то время? Два-три канала показывают в деревне, а до компьютеров ещё далеко. Разве вот видеомагнитофоны… Как теперь вспомнить: был ли у нас тогда видеомагнитофон? Не вспомнить, да и не за чем.Большую комнату, где я спал и где стоял телевизор, мы называли залом. Тогда мы втроём жили: мать, отец и я. Средний брат, кажется, в армии служил, а старший в институте учился. У дальней стены, от входа, по центру между шкафами стоял телевизор. Слева — кровать, справа — диван и стол, все у стен. Над столом — окно. Мы с мамой на кровать сели — она ближе к телевизору. Отец, обыкновенно ногу под себя подложив, смотрел на диване — диван близко к выходу из зала: каждую рекламную паузу отцу нужно было бежать к печке на перекур.Помню, что передача шла довольно поздно, после неё нужно было спать. Помню, что мы во всех комнатах погасили свет, светился и звучал только телевизор. Пел Высоцкий. Вспомнилось. Особенная радость.Теперь главное. Смысл. Новое ощущение, которого я никогда не испытывал прежде и ещё не мог не то что выразить, а даже понять… начало возникать в тот момент, когда у Высоцкого не шло «От границы мы Землю вертели назад...».Карелупоглазый я смотрел так, будто Высоцкий в этой комнате и именно теперь у него не выходит; он как тугонатянутая струна, которая сейчас же лопнет, если не случится ей прозвучать. Я замечал его жёлтые от никотина, толстые пальцы на огромных ладонях, которыми он закрывал лицо после каждой попытки начать заново. " Нет, у нас тут что-то такое происходит, ребята. Я пою совсем не ту песню". Но он допел, победил. Это Высоцкий. Он соткан из стихов и стремления их, в хорошем значении слова, прокричать. Он в этой комнате. Вспомнилось.Осознание, озарение догнало, когда Высоцкий пел: «Дорогая передача, во субботу чуть не плача...».-Мама, а Высоцкий умер? Лет двадцать назад, да?-Да.Я говорил спокойно.-Но… если он умер, значит, умрёшь и ты. И папа. И я умру.И снова это материно — «да».В тот момент я понял многое. Всем нутром, всей кожей я ощутил осязаемость смерти, а также подлость и жестокость слова " никогда". Перед нами кричал великан, богатырь… и его нет: он не дышит, не смеётся, не сочиняет новых стихов. Смерть сильнее даже великанов, она победит и родителей, и маленького меня. Отправит в вечное небытие, лишит мыслей, любви… и даже снега, который при возможности вечной жизни кажется отвратительным, а в сравнении с небытием кажется самой жизнью.Нет, я не заплакал, а заревел медведем. Маленьким медведем, но именно что медведем. Вспомнилось. Показалось, что с огромной высоты я упал в воду; скорость падения была велика, и потому нырнул очень глубоко. Не выплыть, тону! Хотелось из этого осознания вырваться, выплыть все же, разорвать в клочья этот дурной сон, полными лёгкими вдохнуть воздух в том мире, где смерти не существует.Страх. Понимание, что мы — крупицы, песчинки в космосе, смертные песчинки. Я увидел громадный мир вокруг себя, не только тесную комнату, и дыхание перехватило от того, что мир — велик, жизнь — коротка и заканчивается. Я не успею понять мир.Отец и мать старались успокоить меня, но ведь это было не истерика: просто их ребёнок понял своё место во Вселенной. В конце концов, я уснул, конечно. И с чем-то понятым тогда — живу до сих пор.P.s. Я внимательно смотрел на красивое материно лицо, стараясь запомнить до мельчайших подробностей. Каждую пору, каждую морщинку, каждый волосок, спокойные в полу-улыбке черты лица.Закоренелый атеизм не помогал. Об одном её просил: «Задыши!», и верил в то, что вдохнет кислород, выдохнет затем, поднимется… Не случилось. Тогда представилось, что я — джедай из " Звёздных войн"; пытался собрать все медихлорианы в мире, направить на маму, оживить.Четыре года назад я окончательно сошёл с ума, и обозлился на смерть настолько, что не верю, пожалуй, ни во что кроме неё.Я не думаю, что в этом — плохое, и даже не думаю, что это грустно. Во-первых, это данность, а во-вторых, осознание смерти… того, что путь имеет весьма определённое завершение, позволяет ценить жизнь, настоящее. Другого не будет.