Чума

Представьте себе дачный поселок начала 50-х… Берег тихой протоки; июльское солнце в зените; на илистом дне в заводях дремлют щуки, прислушиваясь к шныряющим по мелководью горбатеньким окунькам. Течением сносит желтые хвоинки, тронутые тленом листья, белые обрезки — кругляшки — это хозяйки, вернувшись из леса, чистят и сортируют грибы. Потом над рекой возникает песня, которую старательно выводит далекий женский голос. Еще минута — и полное впечатление, что мелодия льется с небес. В такие мгновения хочется думать, что и через сто — двести лет вот также будет сверкать под солнцем река, петь женщина, пахнуть черемуховыми зарослями, смолистым дымком из деревенской баньки с травкой-муравкой на земляной крыше. Все также по утрам будут чинно спускаться к реке караваны гусей, а долбленки рыбаков резать в тумане загадочную маслянистую гладь реки. А по вечерам нарядная дачная публика будет ходить друг к другу в гости, любоваться цветущими маками, кустами георгинов, за чаем из самовара раскладывать пасьянсы и мечтательно вдыхать аромат ночных фиалок. В то лето наша семья под дачу сняла в сельской местности участок с избушкой, стены которой были сплетены из ивы и обмазаны глиной. Деревенька со смешным названием Хвостовка состояла из трех десятков домов, большая часть их приходилась «родней» нашей избушке. Внешне они напоминали украинские хатки с дореволюционных открыток «Привет с Украины»: приземистые, с белеными наружными стенами, но гораздо меньше и беднее. Это могло показаться странным ввиду того, что деревенька располагалась рядом с массивом соснового леса. Лишь два местных жителя сумели воспользоваться его дарами, поставив дома под тесовой крышей. Жизнь местных поселян долгое время оставалась для меня загадкой — казалось, никто из них, никогда не работал на государственных предприятиях или в колхозе — добывая средства к существованию, с утра до ночи, в огороде, содержанием домашней живости да ловлей рыбы. В редкие часы отдыха излюбленным занятием «местных» было — посидеть на завалинке сельмага, дожидаясь телеги с хлебом и негромко рассуждать о житье. К «городским» хуторяне относились равнодушно или с неприязнью, не принимая их за праздность, пижамы, белые панамы и гамаки. Кто-то из дачников однажды заметил в адрес поселян: «бедные, но гордые». Совсем другая картина складывалась в поселке- отделении совхоза, крыши которого можно было разглядеть в бинокль с окраины Хвостовки. Однажды в поисках хлеба я с родителями побывал на центральной усадьбе отделения. Совхоз поразил воображение — все находилось в непрестанном движении: в тучах пыли коровы брели на выпас; трактор тащил на поля прицеп с вцепившимися в его борта женщинами в белых платочках; к небу лезли по столбам суровые мужики, с железными крючьями на ногах и мотками проволоки за спиной… А над головой алел лозунг: « Перегоним...». Было ясно, что самое лучшее здесь должно произойти через год или два. А пока — надо трудиться так, чтоб пуп трещал. Странным было это соседство: совхоза и Хвостовки, жители которой существовали как бы вне времени, между прошлым и будущим. Много позже мне довелось узнать, что больше половины наших «хуторян» обосновались в этих местах после кампании по раскулачиванию. Осколки былого мира… Отрешенность и изолированность хутора от остального мира определили его популярность среди дачников из областного центра, жаждущих вырваться летом из «городского ада» на лоно девственной природы, насладиться тишиной и воздухом. Первыми здесь «прописались» отставные командиры советской армии и КГБ — они, на выделенных государством обширных участках, поставили похожие друг на дружку, как солдаты в шеренге, крепкие домики из бруса. Потом появились несколько врачей, летчик, начальник производства оборонного завода… Публика собралась довольно пестрая, но, тем не менее, быстро сдружившаяся и весело проводящая досуг. Но однажды дачная идиллия была нарушена. Весной 1955 года на хуторе появился чернявый мужчина лет пятидесяти, которого в округе прозвали Чумой. Он был болезненно худ, одноглаз, крайне бедно одет, но при этом… держался вызывающе независимо, пугая людей непостижимой дерзостью в речах и поступках. Разные о Чуме ходили сплетни: сидел на Севере, там убил охранника, бродяга, живет в землянке, которую вырыл на опушке леса, неподалеку от кладбища. Казалось, что Чума не чувствует боли. Я был свидетелем того, как в палящий зной Чума забрел в соседний двор, чтобы напиться из огородной бочки. Из сарая на цепи выскочил лохматый пес, вцепился в ногу пришельцу, начал терзать, грызть, а Чума стоял и жадно пил воду… Одним словом, это был человек с другой планеты, и его боялись. Как-то Чума закричал женщинам, полоскавшим белье на берегу: — Конец советской власти приходит, бабы! Конец! Вижу царя в Москве… Князей вокруг него. Боже царя храни… Женщины в страхе разбежались. Но с особым удовольствием Чума «общался» с дачниками — людьми «образованными и учеными». Вечереет, июльская жара спадает. Из дома выходит полковник в отставке Юлий Петрович Баков. Он берет тяпку и принимается окучивать помидорные ряды. По тропинке вдоль межи участка бредет Чума, вдруг он замечает полковника и останавливается. — Эй, сосед, слышал, что в мире творится? — Юлий Петрович бросает взгляд на Чуму и ниже склоняется к грядкам, быстрее машет тяпкой, шея пунцовеет… — Раскопали в Африке могилу, а в ней мумие. И держит она в руках грамотку на неведомом языке. Стали в Москве, в кремле расшифровывать и оказалось, что это… программа нашей партии, с построением коммунизма. А рассказывал я тебе, как в 45 — м году спас товарища Сталина и его сына Василия от покушения? Против него был заговор соратников… — Уходи, сволочь! — не выдерживает полковник. — Не доводи до греха! — Э, да что-то мне твои глаза, соседушка, знакомы, — гнет свое Чума. — Не ты ли веселил меня в тридцать девятом в подвале НКВД на улице Владимирской? Какая встреча! Чума, скорчив зверскую рожу, распахивает объятия и направляется полковнику обниматься. -Застрелю! — кричит Юлий Петрович и убегает в дом. Внутри слышен женский визг, бьется посуда; на двери лязгает щеколда. Проходит минута, другая. Тишина. Чума с любопытством обходит дом, всматривается в окна, дергает дверь. Заперто. — Эй, не прячься. Выходи! Мне поговорить с тобой охота. Зачем ты прячешься, я же тебя все равно найду… Проходит еще время, и Чума с разочарованным видом уходит. Было в его фигуре что-то жалкое и жуткое одновременно. Мне казалось, что Чума был заброшен на землю неведомым разрушительным ураганом, который растворился за горизонтом, а Чуму все куда-то несло, переворачивало. Он, похоже, смирился с такой участью и не желал иного. Однажды сразиться с Чумой пришлось моей матери. Шатаясь по деревне, он, в конце концов, добрел и до наших ворот. Испугавшись грязного лохматого с налитыми кровью глазами получеловека, дети спрятались в зарослях малины. И тогда дорогу Чуме преградила мать, маленькая и хрупкая женщина. Она подняла полено и тихо, но внятно произнесла: — Не пугай детей. Если еще сделаешь шаг, голову проломлю. Чума замер, потом издал гортанный звук, махнул рукой и… пошел назад. Тот случай оставил неизгладимое впечатление о моей матери, как человеке исключительно смелом. Погиб Чума на глазах всех жителей Хвостовки. Ночью загорелся сельмаг, огонь быстро поднялся крыше, высоко взметнулись искры. Со всех сторон к месту пожара бежали люди. — Огонь перекинется — все сгорим! — паниковали одни. — Ветра нет — бог даст, обойдется, — успокаивали другие. — А много ли там добра? — спрашивали у «погорельцев» — продавщицы и сторожа, которые тоже в оцепенении наблюдали за огненными вихрями искр, летевших к звездам. — Немало, — уклончиво они отвечали. — Надо бы с реки воды брать… — Да через пятнадцать минут сгорит все дотла. И вдруг круг зевак разорвал Чума. — Чего таращитесь! Спасать надо, так вас… — и бросился в оконный проем. — Куда ты, полоумный! — закричали в толпе, но было уже поздно. Огонь с новой силой взвился к небу и загудел как в паровозной топке. Люди были оглушены увиденным. Кто-то из женщин запричитал. Через час прибыли пожарные и разбросали головешки. Светало, а мы стояли возле пепелища, не веря, что Чума вот так просто мог исчезнуть из жизни. В тот же год по факту пожара было проведено расследование, по результатам которого за растрату и поджог продавец сельмага вместе с несколькими коллегами из потребсоюза были приговорены судом к различным срокам лишения свободы. Через пять лет на месте пепелища строители из города возвели бетонный павильон, в котором пошла бойкая торговля венгерским разливным вином. Пьяненькие мужички из совхоза целыми днями колготились возле магазина; когда кто — ни будь из захмелевших «братанов» лез без очереди, ему кричали: — Куда тебя несет, Чума!.. Вот, пожалуй, и все, что осталось в памяти об этом человеке «с другой планеты». Но почему я вдруг вспомнил о нем? Не жалко же мне его на самом деле...

Вадим ГЛУХОВ. Новосибирск.