Завещание
Завещание
Рассказ
1
Терьер дремал в тени у крыльца морга, одноэтажного строения с облупившейся штукатуркой на стенах и синей выгоревшей краской на дверях и окнах. Мухи осаждали розовые плешки на боках пса, и он то и дело вскидывался и щелкал зубами, гоняя их, а заодно, чтобы не тратить время впустую, выкусывал надоедливых блох из колючей шерсти цвета летней пыли. Устав, со вздохом утыкался всклокоченной бородкой в землю и затихал, только его проступающие ребра тяжело ходили вверх-вниз, да задняя лапа испуганно подергивалась в мгновенно наступавшей дремоте.
Несмотря на утро, июльское солнце припекало, и мне было жарко в черных брюках и черной рубашке с туго повязанным галстуком, тоже черным. Время от времени я доставал платок и вытирал пот со лба.
— К полудню обещают до сорока, — послышалось из открытых дверей катафалка, в котором расположились грузчики, нанятые мною в похоронном агентстве.
— Да, глобальное потепление.
Грузчик, сидевший ближе к открытым настежь дверям, зевнул, потянулся и с удовольствием крякнул, а потом, сонно посмотрев на соседа, сказал:
— Твой ход.
От нечего делать они играли в «дурачка», положив на колени вместо стола потрепанный «дипломат», а я стоял у крыльца и дожидался, когда меня позовут подписывать бумаги и «принимать» отца.
Он умер три дня назад в 11:36 вечера, так и не дождавшись меня. Мама сказала, что за полтора часа до смерти, отец спросил, когда я приеду, и она ответила, что скоро. Отец ничего не сказал, а только тяжко вздохнул и мокро закашлялся.
В это самое время я метался по аэропорту в Милуоки, штат Висконсин, где у меня была пересадка на самолет до Европы. Рейс задерживался, и я безвозвратно терял время. Безвозвратно.
Отец умер за шесть часов до моего приезда. Санитары завернули его исхудавшее за время болезни и почти невесомое тело в простынь, завязали концы узлами и, словно тюк, снесли тело вниз. Дома от отца осталась старая одежда, целый ящик аптечных склянок, сундучок с инструментами, который он не открывал с тех пор, как слег, и плачущая, обессиленная, почерневшая от горя мать.
— Он тебя очень ждал, — беспрестанно говорила она, и сердце мое тоскливо сжималось от наступишего сиротства, а затем бессильно и виновато обмякало, словно у солдата, обвиненного перед строем в измене.
После получения печальной новости, которую сообщили мне в аэропорту, и до первой встречи с потускневшей матерью, я был уверен, что отец не мог просто так уйти, не попрощавшись, не сказав мне, сыну, последнего слова, не оставив надежды, которую он вольно или невольно дарил мне всю свою долгую жизнь. Я был в этом уверен, но ни среди ненужных теперь рецептов, ни в бесчисленных справочниках или потрепанных подшивках «Науки и жизни», ни в его личной Библии, которую он, отставной военный и коммунист, читал последние годы ежедневно, я ничего не нашел: ни письма, ни записки, ни слова.
Дверь морга скрипнула ржавыми петлями и на пороге показалась русоволосая девушка в больничном халате, накинутом поверх зеленого медсестринского костюма. Увидев меня, она улыбнулась:
— Приехали?
Я кивнул в ответ и cнова вытер пот со лба влажным платком.
— Проходите, — сказала она и, сверившись со списком, добавила. – Семен Григорьевич готов.
Я поднялся на крыльцо. Девушка посторонилась, пропуская меня внутрь, и, как бы между прочим спросила:
— Про песика решили?
Я остановился, точно уткнулся в невидимую стену, посмотрел через плечо на дремавшего под крыльцом пса, потом перевел взгляд на девушку.
Дело в том, что за пару дней до этого я привез в морг отцовский костюм, рубашку и галстук и, точно также дожидаясь на крыльце, возле которого дремала целая свора собак, разговорился с медсестрой, вышедшей взять у меня вещи. Она-то и поведала о приблудившихся к моргу животных.
— Этот симпатяга, — сказал я, глядя в грустные глаза плешивого терьера.
— Возьмите себе, — сходу предложила девушка. – Он добрый и очень послушный.
Пес не сводил с меня печальных слезящихся глаз, а услышав голос девушки, приветливо завилял обрубком хвоста.
Я зачем-то пообещал ей подумать, и вот теперь она вспомнила о нашем разговоре.
— Семену Григорьевичу Уран точно бы понравился, — добавила она, опять сверившись с бумажкой.
— А козырного валета есть чем бить? – донеслось из открытых дверей катафалка.
— Его Ураном зовут? – переспросил я девушку.
— Дама, король, туз, — карты в катафалке звонко хлестали кожаную спину «дипломата».
Я поморщился, словно от внезапного приступа боли, стиснул зубы и даже на мгновение закрыл глаза.
— Ураном, — подтвердила девушка, которая, казалось, не замечала голосов и хлеста карт из катафалка. – У нас раньше были Сатурн, Юпитер и Марс. Тоже голодные и больные.
— При морге?
— Ну да, — кивнула она, — что здесь такого? У нас все любят животных: и патологоанатомы, и сестры, и нянечки. Мы собачек подлечили, а потом их забрали на дачи. Уран последний остался. Возьмите, не пожалеете, очень славная собачка.
— Откуда вы знаете имя отца? – спросил я, не отрывая взгляда от тяжело вздыхавшего во сне пса.
— Как же, — ответила медсестра, — он здесь в списке.
Она показала мне список, где под номером один на сегодня значился мой отец.
— А почему думаете, что пес ему бы понравился?
— Ну это я так, к слову, — смутилась девушка. – Как он может не понравиться? Сами поглядите.
— Пожалуй, — согласился я, следя за черной мухой, ползавшей около закисшего собачьего глаза. – Только собаку не возьму. Нет у меня дачи, а везти слишком далеко, да и ни один ветеринарный офицер такого не пропустит.
— Жаль, — сказала девушка. – Семен Григорьевич был бы рад.
«Вот заладила», — разозлился про себя я и решительно вошел в холодную комнату внутри морга.
2
Уран умирал, и ничем помочь ему было нельзя: чумка в самой что ни на есть острой форме. Несколько дней пес ничего не ел. Забивался в будку и не отзывался.
Кое-как выманив его наружу, мы с отцом обнаружили, что нос у собаки был сухой и просто горел, покрывшись сухими корками. На руках мы перетащили Урана домой и уложили на мягкую подстилку в темном углу.
Отец трижды возил его к ветеринару, но каждый раз тот безнадежно разводил руками и говорил короткое:
— Не лечится.
Отец недоумевал:
— Как же так? Уже и рак почти лечится, и холера с оспой под корень изведены, а какая-то чумка у собак не лечится?
Потом доставал свернутую трубочкой купюру и совал доктору.
— Ну что с вами делать? – недовольно вздыхал тот, пряча деньги в карман халата. – Воду пьет?
Отец утвердительно кивал и, словно на больного ребенка, смотрел на исхудавшую собаку, жавшуюся к его ногам.
— Тогда может и спасем, — говорил ветеринар с сомненьем в голосе. – Давайте его на стол. Инъекцию поставим.
Он набирал в шприц мутный раствор из глюкозы, уротропина и глюконата кальция, раздвигал шерсть на тощем бедре Урана и глубоко втыкал иглу в обессиленную мышцу. Пес вздрагивал, отец ласково гладил его голову, приговаривая:
— Все хорошо, Урашка. Все хорошо.
Потом заворачивал в одеяло и выносил на руках во двор.
— Завтра еще один укол, — кричал ему вдогонку врач, — по той же цене.
— А сколько всего? – оборачивался отец.
— Десять, — отвечал ветеринар и захлопывал за ними дверь.
На другой день Уран, не евший несколько суток, обессилил настолько, что не мог даже поднять голову. Он тихо лежал в углу с закрытыми глазами, иногда тяжело и по-человечески грустно вздыхал. Отец приседал к нему, и пес, открыв воспаленные глаза, виновато смотрел на него.
Еще через два дня он отказался пить, и ветеринар развел руками — конец. Отец не поверил и заставил доктора сделать очередной укол. Тот пожал плечами и подчинился.
До самой темноты отец просидел около Урана, почесывая его за ухом и о чем-то тихонько с ним разговаривая. Мы с мамой свет зажигать не стали, чтобы не беспокоить их, и легли спать пораньше.
Утром отец, осунувшийся, заросший седой щетиной, с глубоко ввалившимися потухшими глазами, сообщил, что у собаки отнялись задние ноги.
— Мучается? – спросил я.
— Очень, — ответил отец. – Надо ему помочь.
Я не понимающе взглянул на него.
— Ветеринар сказал, что...
Отец отмахнулся:
— Помоги донести его до степи. Туда, где белые камни. Помнишь?
Я кивнул. Еще бы не помнить! Я выгуливал там Урана со щенячьего возраста. Сначала мы бегали наперегонки между выбеленных степными суховеями валунов, и Уран, повизгивая от восторга, все время норовил поймать меня за штанину. Потом играли в прятки, когда я укрывался за одним из белых камней и тихонько звал его, а он носился от одного к другому, беспокойно вскидывал голову и навострял уши, а потом, заметив меня, бросался навстречу, высоко подбрасывая неуклюже толстые щенячьи лапы.
Отец дал мне старое солдатское одеяло, чтобы завернуть собаку.
— Промозгло с утра, — сказал он, доставая из железного шкафа охотничий карабин и засовывая в карман куртки картонную коробку с патронами.
Я завернул Урана в одеяло и легко поднял его на руки. За время болезни он настолько исхудал, что, казалось, стал почти невесомым. Придерживая голову, я вынес пса на улицу. Из щели между низких, налитых влагой облаков проглянуло солнце. Уран полуоткрыл закисшие глаза, его сухие черные губы чуть дрогнули, и мне показалось, что он улыбнулся случайно пробившемуся солнцу.
Отец с зачехленным карабином в одной руке и лопатой в другой вышел на крыльцо, устало поднял голову к небу и тоже взглянул на прорезавший тяжелое небо солнечный луч. Яркий свет ударил ему в глаза, и я заметил пробежавшие по исхудавшим скулам желваки. Мне вдруг показалось, что отец не выдержит этого внезапного яркого света и заплачет, но он справился, мотнул головой и, тяжело ступая, направился в степь.
Около белых камней он долго ходил, выбирая место получше. Чтобы не слишком было сырое. Чтобы недалеко от тропинки. Чтобы хоть краешек моря было видно.
— Здесь, — сказал наконец он и со звоном воткнул в слегка подмороженную землю лопату.
Я опустил Урана около камня, аккуратно подоткнув одеяло под его грудью и животом. Он на прощанье приоткрыл глаза и, казалось, с благодарностью посмотрел на меня.
Отец присел на камень рядом, молча расчехлил карабин, разорвал картонку с патронами и набил ими магазин. Щелчком вставил его в винтовку и положил рядом с собой.
— Оставь нас одних, — сказал он, не глядя на меня. – Жди дома.
— Давай могилу выкопаю, — предложил я, хотя мне хотелось не просто уйти, а убежать, зажмурив глаза и зажав уши. – Земля промерзла за ночь, твердая.
— Жди дома, — повторил отец, и я, подчинившись, зашагал прочь.
Выстрел я услышал, когда подходил к дому.
3
Отца похоронили на новом кладбище за городом.
— Далековато, — сетовала мама. – Часто не наездишься.
— Зато на холме, — говорил я. – Зимой будет сухо. А главное, оттуда море видно.
— Видно-то видно, да совсем чуть-чуть, — возражала мама, – и лишь в ясную погоду.
— Это не важно. Главное, видно.
— Приедешь, а посидеть у могилы не на чем, — качала головой она.
— Через неделю-две сделают опалубку, зальют фундамент бетоном, а потом плиткой облицуют и скамейку поставят. Еще через полгода установят памятник. Я все заказал.
— Через целых полгода?! – всплеснула руками мама.
— Раньше никак, — сказал я. – Земля должна осесть, да и очередь у них приличная на памятники.
— Беда с этим. Все так долго.
— Ничего, — я погладил маму по седым волосам. – Подождем.
— Подожду, — поправила мама.
Она cердилась на меня за то, что через три недели я собирался уехать. Уехать туда, где жил уже много лет. Где у меня была другая семья, где был теперь мой дом. Я уговаривал ее отправиться со мной, но она ни в какую не соглашалась. Старики, как и матерые деревья, трудно приживаются на новой почве.
— У меня есть к кому теперь ходить, — вздыхала она, и глаза ее наполнялись невыплаканными слезами.
На следующее после похорон отца утро мама собрала завтрак: пирожки, копченое сало, свежие огурцы и помидоры, — все, что он любил.
— Возьми три стопки и шкалик водки, — сказала она мне, укладывая провизию в корзину. – Поедем на могилу. Позавтракаем все вместе.
Я вопросительно посмотрел на нее.
— Так принято, — объяснила мама. – Собирайся. И не забудь складной столик и стулья.
— Зачем?
— Ну, не на голой же земле будем сидеть?
В кладовку, где у отца хранились походные причиндалы и куда мне в детстве вход был строго-настрого запрещен, я заглянул с нескрываемым волненьем, но ничего особенного там не обнаружил. Обычный хлам старого походника. Взяв столик и пару складных стульев, я скользнул взглядом по стене, где на крючках висели бухты туристической веревки, свернутые восьмеркой, видавшие виды ветровки, зачехленный карабин и… – я не поверил глазам – старый кожаный ошейник Урана с брезентовым, совершенно выцветшим и протершимся в нескольких местах поводком. Неведомо зачем снял их с крючка, повертел в руках, почувствовав высохшую загрубелость кожи и мягкий брезент, понюхал, словно надеялся учуять резкий запах собачьей шерсти. Нет, пахло давно не проветривавшейся кладовкой и больше ничем.
Я сунул ошейник и поводок в пластиковый пакет и, подхватив столик и стулья, отправился вниз к машине.
Там все погрузил в багажник взятого на прокат «шевроле». Маму посадил на переднее сиденье, рядом с водительским креслом, а корзинку, прикрытую белым полотенцем, поставил сзади. До кладбища было минут тридцать по объездной двухполосной дороге.
Ехали медленно, то и дело притормаживая вслед за тяжело груженными фурами и самосвалами.
— Отец ничего на словах не передавал перед смертью? – спросил я, обогнав на долгом подъеме фургон с прицепом.
— Нет, — ответила мама.
— Совсем-совсем ничего?
— Нет, сынок, ничего. Да и что он мог тебе передать?
В самом деле, что?
Жили мы с отцом странной жизнью, неродственной, скорее соседской. Такой живут в студенческой общаге на первом или втором курсах, когда ты новичок, и права выбирать себе соседей по комнате не имеешь, так что смирись и живи, с кем назначили.
У нас с отцом все было разное. Я любил читать книжки и домоседничать, он – мастерить из железа и ходить в многодневные походы. Я заслушивался песнями Сальваторе Адамо, он в сердцах называл меня французом проклятым и предпочитал Высоцкого. Меня, тощего и хилого, можно было соплей перешибить, он еще в молодости стал гимнастом-разрядником и до зрелых лет сохранил спортивную подтянутость и мускулистость.
Так мы и жили. Совершенно разные и с каждым годом все больше и больше отдалявшиеся друг от друга. Мне казалось, что отец ко мне равнодушен, что я в чем-то провинился перед ним и теперь за это расплачиваюсь.
Может, поэтому я любил, когда его дома не было, а когда он появлялся, старался перед ним особенно не маячить.
Но тем не менее нас многое связывало. Как и он, я был однолюбом и к предмету своего чувства хранил верность. Как и он, я не мог полностью вписаться в современную жизнь и в чем-то всегда оставался старомодным неудачником. Как и он, я видел жизненные мессаджи и силился их расшифровать, но не всегда мог это сделать.
Новое кладбище расположилось на склоне сбегающего к далекой кромке моря пологого каменистого холма. В жесткой, точно проволока, траве стрекотали кузнечики. Кое-где виднелись тощие кусты держидерева.
Свежие могильные холмики с воткнутыми в них крестами из светлого соснового бруса стояли стройной колонной в затылок друг другу. Ночной бриз, еще не сменившийся на дневной и дувший с берега, шевелил черные ленточки на венках, словно на бескозырках уснувших матросов.
Кроме них на кладбище, казалось, никого не было, но это только на первый взгляд. То там, то сям на кресты безмолвно садились белые, точно вырезанные из мрамора, чайки. Иногда они расправляли остроконечные сильные крылья и беззвучно взлетали, чтобы сделав круг-другой над погостом, снова усесться на прежнее место.
— С моря прилетели, — сказал я, поставив корзинку с провизией около отцовской могилы.
— Кормежку ждут, — добавила мама, обводя взглядом устроившихся на крестах чаек. – Глянь, сколько народу вчера закопали… — она смахнула слезу.
Вчера, когда отца привезли на кладбище, его могила была четвертой в последнем от дороги ряду. Теперь справа вытянулась плотная цепочка новых холмиков с крестами, за которыми предусмотрительные кладбищенские копатели нарыли экскаватором еще два ряда ям для будущих постояльцев.
— И так каждый день, — вздохнула мама. — Но чайки, — она снова бросила взгляд на белых птиц, — хоть ведут себя подобающе. Не то, что эти...
От могилы к могиле суетливо скакали вороны, деловито вертели головами, поблескивая круглыми глазками, и картаво перекрикивались. А то вдруг шумно подхватывались, словно черный ветер, и разрывали кладбищенскую тишину непристойной скандальной руганью.
Мама расстелила на столике небольшую скатерку и разложила на ней нашу снедь. Я поставил рядом низкие переносные стульчики, откупорил бутылку с водкой, разлил по рюмкам. Отцовскую наполнил всклень и, положив сверху любимый им пирожок с капустой, поставил около креста.
Помянули и выпили молча, не чокаясь. Я разлил еще по одной.
То там, то сям стали появляться другие люди, приехавшие навестить своих. Чайки и вороны, скопившиеся вокруг нас, поредели, привлеченные новоприбывшими.
— Ты Урана помнишь? – спросил я у мамы.
— Как же, — удивилась она, подавая мне пирожок и накладывая в картонную тарелку салат, — отец его больше других собак любил. Говаривал, что, если бы сам стал собакою, то непременно такой же, как Уран.
Я ничего не сказал, поднял рюмку и залпом выпил.
Между могил прошмыгнули торопливые собачьи тени, словно призраки, вызванные из прошлой отцовской жизни.
— Смотри, — сказала мама, глядя на улегшихся чуть поодаль разнокалиберных бродячих псов, — животину к людям тянет, и живым, и мертвым.
— Скорее к живым.
Мама разломила пирожок и неловко бросила обе половинки собакам. Они вскочили и устроили свалку, отвоевывая свою часть пропитания.
— Совсем как люди, — грустно сказала мама.
В одном из лохматых, вываленных в пыли псов я узнал терьера, встреченного у морга. Казалось, он тоже узнал меня и внимательно, я бы даже сказал, пытливо смотрел не меня, изредка переводя взгляд на маму, но потом снова возвращаясь ко мне.
— Ишь уставился, — сказала мама, — жрать, неверное, хочет.
— Я знаю его, — сказал я .
— Откуда?
Пес поднялся и медленно пошел к нам.
— Глянь-ка, — сказал мама и опасливо подобралась, — невмоготу, видать.
— Я его видел у морга, когда отца забирал.
— Тьфу ты, нечисть.
— Забрать его предлагали.
— Ишь еще чего, — фыркнула мама, — он в плешах весь, заразный, как пить дать.
Тем временем пес приблизился настолько, что можно было разглядеть и липкую закись на его глазах, и черные бусинки клещей, присосавшихся к ушам, и войлочную терьеровскую бородку.
— Не набросится? – боязливо спросила мама. – Дикие они здесь. Развелось последнее время тьма-тьмущая.
Я покосился на свежевырытые могилы и не успевшие выцвести на июльском пекле, все еще медово-желтоватые, сосновые брусья крестов.
— Не набросится, — уверенно ответил я.
Терьер подошел к могиле. Немного постоял у отцовского изголовья, а потом склонился над рюмкой с лежащим на ней пирожком и аккуратно, чтобы не сплеснуть водку, взял пирожок.
— Посмотри-ка, — рассердилась мама, — обнаглели совсем. Пошел отсюда! – Она потянулась к большому куску спекшейся на жаре земли.
— Погоди, — остановил ее я. – Это знак. Для меня.
Собака, проглотив пирожок, спокойно устроилась у ног отца и, положив лохматую голову на лапы, стала подремывать.
— Как это? – удивилась мама.
— Давай выпьем, — предложил я, испытывая необычайно легкое и светлое чувство, вдруг наполнившее все мое существо. – За папу. За память его. За то, что он не ушел от меня бесследно.
Мы выпили.
— О чем ты? – спросила мама, закусывая горькую водку.
— Заберу пса этого с собой.
— Очумел?
— Нет, — я поцеловал маму в лоб. – Прозрел.
Прочли стихотворение или рассказ???
Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.
- 2 комментария
RSS
Ирина
10:36
С первой и до последней строки — ком в горле и слезы!!! Спасибо за знаки и прозрение!!!
cdnwolf
21:35
Ух, ты! Спасибо, Ирина. Тронут.
