Костерев Александр. Поющие книги Александра Грина

Костерев Александр Евгеньевич (Грендель), г. Санкт-Петербург.  

Александр Костерев — родился в Ленинграде, автор стихов, пародий, эссе, переводов, рассказов, опубликованных  в советской, российской и зарубежной периодике: «Смена», «Советская культура», «Новгородская правда», «Тюменский комсомолец», «Уральский рабочий», «День литературы», «Новый мир», «Причал», «Эрфольг», «Таврия литературная», «День и ночь», «Дальний Восток», «Невский проспект», «Изящная словесность», в изданиях Латвии, Чехии, Эстонии и других стран («Юрмала», «Ригас Балсс», «Молодежь Эстонии» и др.). 

Начинал творческую деятельность в 80-ых годов прошлого века в качестве автора и исполнителя Ленинградского городского клуба песни,  позднее — участник нескольких ленинградских ЛИТО, ВИА и рок-групп, автор и ведущий музыкальных программ на Ленинградском радио, артист Ленконцерта. 

Всего в творческой биографии стихи  более чем к 100 песням на  музыку А. Зацепина, С. Березина, А. Укупника, В. Малежика, В. Ярушина и других композиторов в исполнении Валентины Легкоступовой, Валерия Леонтьева, Валерия Ярушина, Вячеслава Малежика, Эдиты Пьехи, Михаила Шуфутинского, группы «Ариэль», «Иваныч», «Нескучный сад», «Пламя».

Победитель многих российских и международных литературных конкурсов.   

Номинация – Эссе.

Поющие книги Александра Грина

Будоражащее воображение описание внеземной «поющей книги» в повести «Аэлита» Алексея Толстого начинается так: «… Желтоватые, ветхие листы ее шли сверху вниз непрерывной, сложенной зигзагами, полосою. Эти, переходящие одна в другую, страницы были покрыты цветными треугольниками, величиною с ноготь. Они бежали слева направо и в обратном порядке неправильными линиями, то падая, то сплетаясь. Спустя несколько страниц между треугольниками появились цветные круги, меняющейся, как медузы, формы и окраски. Сплетения и переливы цветов и форм этих треугольников, кругов, квадратов, сложных фигур бежали со страницы на страницу. Понемногу в ушах Лося начала наигрывать, едва уловимая, тончайшая, пронзительно печальная музыка. Он закрыл книгу и долго стоял, прислонившись к книжным полкам, взволнованный и одурманенный никогда еще не испытанным очарованием: это была поющая книга».

Слово и музыка.

Казалось бы, что ещё необходимо для создания бардовской песни кроме двух этих непременных условий, помноженных на наличие авторской позиции и внутреннего звучания слов, найденных для ее выражения. Именно такая постановка вопроса позволит нам приблизиться к истокам авторской песни, ставшей одним из самых доверительных и сокровенных жанров в СССР. Не верьте на слово тем, кто утверждает, что авторская песня родилась во времена «хрущевской оттепели» 50-60-ых годов XX века. На мой взгляд, история её создания восходит ко времени становления советского государства — концу 20-ых, 30-ым годам.

Одним из важнейших мостиков, связывающих такие разные поколения бардов стало творчество Михаила Анчарова, который в своих песнях наследовал простоте, сюжетности, искренности интонации и юмору Александра Грина, стихи которого, сам того не ожидая открыл читателям и слушателям.

Биография Михаила Леонидовича Анчарова — советского прозаика, поэта, барда, драматурга, сценариста и художника, родившегося в Москве в 1923 году детально изучена. Анчаров начал сочинять песни ещё подростком в 1937 году, ведомый внутренним душевным трепетом от прочтения стихов Александра Грина, а во время войны уже на собственные стихи, исполняя их под аккомпанемент семиструнной гитары. Среди наиболее популярных песен Анчарова сюжетные: «МАЗы», «Большая апрельская баллада», «Баллада о парашютах», «Песня про органиста, который в концерте Аллы Соленковой заполнял паузы, пока певица отдыхала» («Маленький органист»), «Песенка про психа из больницы имени Ганнушкина, который не отдавал санитарам свою пограничную фуражку», «Антимещанская песня», «Песня про низкорослого человека, который остановил ночью девушку возле метро «Электрозаводская», «Сорок первый», «Баллада о танке «Т-34», который стоит в чужом городе».

Попробуем почувствовать и домыслить, как бы сегодня мог развиваться творческий диалог двух поэтов Грина и Анчарова.  

Анчаров:

— Первая песня моя была не на мои слова, а на слова Александра Грина. Когда в Москву приехала вдова Грина и ей сказали, что есть мальчик, который пишет песни и у него есть песня на слова ее покойного мужа, и нас познакомили. Я спел эту песню, она заплакала, а потом прислала книжку Грина, в которой была цитата: «Когда у человека главное — получить дражайший пятак, легко дать ему этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо. Новая душа будет у него и новая у тебя». Вот уж когда я белугой ревел всю ночь. Потому что я раз и навсегда понял, что к чему и зачем все это нужно — для обновления души. А обновление души и есть самый высокий праздник, который доступен человеку. Я написал, по-моему, около сотни песен: к ним периодически возвращаются. И это я объясняю тем, что у каждой из них была одна движущая сила, одна внутренняя задача, конечно неосознаваемая во время работы — приглашение на этот праздник. Проза у меня образовалась из песен и картин. Как это может быть — я не знаю. Но это так.

Грин:

— Еще в приготовительном классе я прославился как сочинитель. В один прекрасный день можно было видеть мальчика, которого рослые парни шестого класса таскают на руках по всему коридору и в каждом классе, от третьего до седьмого, заставляют читать свое произведение.  Это были мои стихи:

Когда я вдруг проголодаюсь,

Бегу к Ивану раньше всех:

Ватрушки там я покупаю,

Как они сладки — эх!

Анчаров:

— А потом чувствую, что-то во мне зудит, не подходящее к обстановке, как ненастроенная струна на гитаре, которая случайно задета и мешает петь запланированную песню, и струну перестроить некогда, потому что на тебя смотрят и желают послушать известное и вчерашнее. И я почему-то сажусь и пишу:

Горы лезут в небеса.

Дым в долине поднялся.

Только мне на этой сопке

Жить осталось полчаса!

Скоро выйдет на бугор

Диверсант, бандит и вор.

У него патронов много,

Он убьет меня в упор!

На песчаную межу

Я шнурочек привяжу

Может, этою «лимонкой»

Я бандита уложу.

Пыль садится на висок,

Шрам повис наискосок,

Молодая жизнь уходит

Черной струйкою в песок.

Грин («Колония Ланфиер»):

— Он испытал тяжелое, болезненное волнение, как раньше, когда музыка дарила его неожиданными мелодиями, после которых хотелось молчать весь день или напиться:

В лесу сиял зеленый рай,

Сверкал закат-восход;

В лесу, разыскивая путь,

Бродил отставший взвод.

День посылал ему – тоску,

Зной, голод и… привет;

А ночь – холодную росу,

Виденья, сон и бред.

Всех было десять человек,

Здоровых и больных;

Куда идти – и как идти –

Никто не знал из них.

И вот, когда они брели

В слезах последних сил,

Их подобрал лесной разъезд,

Одел и накормил,

Но долго слышали они

До смерти, как во сне,

Прекрасный зов лесных озер

И гнома на сосне.

Анчаров:

— Потому, что человек поющий — это человек иного качества, чем он сам же, но не поющий. Разве затем песня, чтоб рассказать о чем-нибудь? Нет. Рассказать можно и не в песне. Песня — чтобы петь:

Что было, не забудется

Что будет, то и сбудется.

Да и весна уж минула давно.

Но как же это вышло так

Что все шелками вышито

Судьбы моей простое полотно?

Грин

Стихотворение «Единственный друг» с посвящением Верочке, написанное Грином в 1912 году первой жене — Вере Павловне Калицкой, — готовая бардовская песня. Вслушаемся в её выразительную, легко угадываемую мелодику:

В дни боли и скорби, когда тяжело

И горек бесцельный досуг, —

Как солнечный зайчик, тепло и светло

Приходит единственный друг.

Так мало он хочет… так много даёт

Сокровищем маленьких рук!

Так много приносит любви и забот,

Мой милый, единственный друг!

Как дождь, монотонны глухие часы,

Безволен и страшен их круг;

И всё же я счастлив, покуда ко мне

Приходит единственный друг.

Быть может, уж скоро тень смерти падёт

На мой отцветающий луг,

Но к этой постели, заплакав, придёт

Всё тот же единственный друг.

Анчаров:

— Поэты — это беспризорники, потерявшие будущих родителей. Значит и относиться к ним нужно как к беспризорникам. Надо сажать их за стол. Надо кормить их и гладить по несчастным головам, и тогда они расскажут в ответ на ласку о том счастливом крае, где они стали поэтами и где люди не разговаривают даже, а поют. И научат гостеприимных языку песен. Проза — это тоже поэзия, но с более трудно уловимым ритмом.

Грин («Алые паруса»):

— Скрипач, хлопая по спине музыкантов, вытолкнул семь человек, одетых крайне неряшливо. — Вот, — сказал Циммер, — это — тромбон; не играет, а палит, как из пушки. Эти два безусых молодца — фанфары; как заиграют, так сейчас же хочется воевать. Затем кларнет, корнет-а-пистон и вторая скрипка. Все они — великие мастера обнимать резвую приму, то есть меня. А вот и главный хозяин нашего веселого ремесла — Фриц, барабанщик. У барабанщиков, знаете, обычно — разочарованный вид, но этот бьет с достоинством, с увлечением. В его игре есть что-то открытое и прямое, как его палки. Тогда сверху, сотрясая и зарывая сердце в свой торжествующий крик, вновь кинулась огромная музыка.

Анчаров:

— Главное правило для художника — быть исключением. Хочешь не хочешь. Такая промышленность. Художник не может изображать чужой мир. Или свой, или никакой. Но если мир есть — есть надежда и на отклик.

Грин («Воздушный корабль», «Золотая цепь»):

— Музыка волновала его, оставляя одно общее впечатление близости невозможной, плененной ласки, случайного обещания, нежной злости к невидимому, но прекрасному существу. — Когда музыка прекращается, — сказал он, присаживаясь поближе к черноволосой курсистке, — мне кажется, что все ушли, и я остался один.

— Музыкант кончил играть свой кроткий мотив и начал переливать звуки от заостренной трели к глухому бормотанию басом, — потом обратно, все очень быстро. Наконец он несколько раз кряду крепко ударил в прелестную тишину морского утра однотонным аккордом и как бы исчез.

Сильная авторская позиция подразумевает обязательное отклонение от общепринятого «стандарта», неписанного «устава». Не удивительно, что Анчаров, сам отличающийся таким нестандартным взглядом, сумел разглядеть и услышать музыку слов Александра Грина — фигуры в литературном мире ни на кого не похожей, в облике и поведении которого все было «не по уставу» — неправдоподобно, парадоксально, гротескно — от переменчивой личной судьбы до роли в литературе, от выбранной автором тематики до особенностей его стиля. Не только выигрышная приключенческая тематика произведений Грина при филигранной проработке философского подтекста, обеспечили ему заметное место в ряду наиболее оригинальных мыслителей своего века, прижизненный успех у массового читателя в условиях пренебрежения известными канонами «доступности». Такой популярности способствовали неожиданные эксперименты с языком, коснувшиеся преобразования не только форм, но и сущности литературной коммуникации.

Именно к музыкальному аспекту гриновского искусства обращен сегодня наш неподдельный интерес. В своем стремлении выразить невыразимое, донести до читателя словом спонтанный поток своих чувствований Грин вплотную подошел к рубежу, разделяющему разные виды искусства, художественного восприятия и мышления, – к рубежу слова и «музыки отдалённых бездн».

Писать о гриновском слове, сохраняя и передавая восприятие его смысловых механизмов, так же сложно, как и объяснять музыку. Отказ от доминирования в тексте логико-понятийной схемы преображает его прозу в нечто совсем иное, раздвигая устоявшиеся рамки прозаического мышления, подводит её вплотную к поэзии и музыке.

Грин («Алые паруса»):

— В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю о погибшем таланте. Соберите оркестр, но не из щеголей с парадными лицами мертвецов, которые в музыкальном буквоедстве или — что еще хуже — в звуковой гастрономии забыли о душе музыки и тихо мертвят эстрады своими замысловатыми шумами, — нет. Соберите своих, заставляющих плакать простые сердца кухарок и лакеев; соберите своих бродяг. Море и любовь не терпят педантов.

Анчаров:

— Многие думают, что рифма, это когда окончание одного слова похоже на окончание другого слова. Одни любят неуправляемые рифмы, другие – управляемые, когда душа не останавливается и продолжает свою работу.

Грин («Племя Сиург»):

—  Это была цветная, пестрая музыка, напоминающая нестройный гул леса. Душа пустынь сосредоточилась в шумном огне поляны, дышавшей жизнью и звуками под золотым градом звезд. Эта музыка действовала на него сильнее наркотика.

Музыка оказывается наиболее близкой символистскому восприятию текста как моста между поколениями и далее — в бесконечность. «Слово» никогда не станет «музыкой» и не заменит её: между ними пролегает условная граница — разница понятий. Однако Грину удается взломать эту границу «изнутри», используя сонорное качество произносимого слова. Музыка —  искусство развертывания звука во времени и душе; слово, тоже может быть «музыкальным» на уровне развертывания его во времени.

Как музыка становится понятнее при интонационном резонансе с нею — так и гриновский текст воспринимается во всём своём богатстве при эмоциональном созвучии с ним, текст Грина требует от читателя внутренней духовной настройки. Вне этой синхронности, вне читательской вовлеченности в строй и время гриновского текста он может казаться сумбурным, хаотичным, нелепым, подвергаться суровой критике со стороны читателей, не сумевших проделать этой внутренней работы по синхронизации.

В музыке мы видим сходные закономерности: при отсутствии такой синхронизации музыка представляется хаосом, какофонией, невнятным набором звуков (неприятие «классики», особенно авангардной широкой аудиторией объясняется этим эффектом).

Гриновский текст определяется смысловой протяженностью его измерения: предложения, фразы, слова, в сочетании с лаконизмом, ясностью характеристик героев, работают на одну задачу — предельное насыщения метафорами, при необходимости перерастающими масштабы одного слова или словосочетания; развертывание системы метафор, прорастающих одна из другой; в такой ситуации метафоры начинают жить собственной жизнью, диктуя тексту и восприятию свою структуру и своё время.

Сама структура гриновского текста затрудняет его усвоение в обход «музыкальной» плоскости. При углублении в гриновский текст обнаруживаем: Грин избегает не только традиционных синтаксических структур — он вообще избегает привычных языковых форм, оставаясь при том в рамках традиционного языка, не взламывая его извне, как поэты футуристы, оставаясь при этом крупнейшим кудесником языка в русской литературе.

Грин очищает каждое слово от традиционной семантической пыли, представляя его в изначальной чистоте и глубине смыслов.

Гриновские звуки то развязные, беззастенчивые, то вызывающие страшные припадки бешенства или, погружающие в тягчайшую апатию, то напоминающие сдавленные вопли, болезненные вздохи, глухие свисты, отдаленный топот, замирающие, скользящие по сторонам, в таинственных углублениях темно-зеленых лесных ниш и неизведанных глубинах морских волн.

Пунктуация, особый выбор лексики, умелое распределение лексических и синтаксических неожиданностей, внутренний ритм — все эти средства в совокупности образуют искомый «наркотик», мягче — волшебный напиток, — воздействующий на читателя — качество, сближающее гриновский текст с музыкой. Ритм прозы Грина особый: нерегулярный, стихийный, завораживающий, порой исступленный, экстатический; ведущая ритмообразующая роль принадлежит здесь не логике чередования ударных/безударных слогов, как в стихотворении или песне, а совокупной динамике воздействия на восприятие всех используемых выразительных средств.

Ритмическое напряжение у Грина создается, как и в музыкальной акцентной метрике, отклонением от нормы – акцентом. Однако роль акцента в тексте не примитивна, ее выполняет не столько ударение, сколько описание фактора смысловой неожиданности.

Возможно Грин подошел вплотную к созданию нового типа литературной коммуникации «музыки слов». Такой текст воздействует, не столько на сознание, сколько на подсознание. Идеальная возможность для глубокого восприятия гриновских текстов — чтение вслух прозы, подсознательное пропевание стихов. Практически все произведения Грина, готовы к исполнению как музыкальные произведения, что почувствовал Анчаров. 

Воздушный путь свободен мой;

Воздушный конь меня не сбросит,

Пока мотора слитен вой

И винт упорно воздух косит.

Над пропастью полуверсты

Слежу неутомимым взором

За неоглядным, с высоты

Географическим узором.

Стальные пилы дальних рек

Блестят в отрезах желтых пашен.

Я мимолетный свой набег

Стремлю к массивам вражьих башен.

На ясном зареве небес

Поет шрапнель, взрываясь бурно…

Как невелик отсюда лес!

Как цитадель миниатюрна!

Недвижны кажутся отсель

Полков щетинистые ромбы,

И в них – войны живую цель –

Я, метясь, сбрасываю бомбы.

Германских пуль унылый свист

Меня нащупывает жадно.

Но смерклось; резкий воздух мглист,

Я жив и ухожу обратно.

Лечу за флагом боевым

И на лугу ночном, на русском,

Домой, к огням сторожевым,

Сойду планирующим спуском.

Грин («Телеграфист из Медянского бора»):

— Отдаленная музыка, брошенная случайным ветром в теплую воздушность летнего вечера… Да, сегодня нет музыки, и это было тогда. А тогда мгновенная грусть вспыхнула и угасла в сонной тишине мрака, зажигая желание пойти на бульвар, откуда долетел

обрывок мелодии, сесть и прослушать до конца...

Анчаров:

— Чем отличается поэт от непоэта? Тем, что поэт восхищается чужим успехом в своей области.

— Мы народ. Мы живем вечно и медленно, как самшитовый лес. Корни наши переплелись, стволы почти неподвижны, и кроны шумят тихо. Но весь кислород жизни — только от нас и будущее стоит на наших плечах. Мы народ. Опорный столб неба.   

Точнее не скажешь: «Мы народ… и кроны шумят тихо».   

Именно так входит в каждого человека музыка — искусство, постигаемое вне рамок логики и громкости звука. Поэтика Грина с ее спецификой музыкального словообразования насквозь пронизана музыкой, которая не только слышится, но и постигается слушателем, оставаясь при этом загадкой для чистого рассудочного понимания. Как и напрасная попытка рассудочного понимания вселенской души русского народа.