Галина Щербова. Время поющих

Галина Щербова, г. Москва

Прозаик и поэт. Родилась и живет в Москве. Окончила Институт журналистики и литературного творчества. Член Союза российских писателей. Основные публикации в газетах, журналах: «Москва», «Литературная учеба», «Невский альманах», «Петербургские строфы», «Грани», «НГ-Exlibris», Интернет-порталы «Русское поле», «Перемены», «Камертон». Произведения вошли в антологии «Московский год поэзии – 2014», «Большой стиль журнала “Москва”» (2015), антологию современной поэзии «Лого-рифм» (Ижевск, 2017), в сборники литературных объединений Москвы, Санкт-Петербурга, Смоленска, Пскова и др. Автор книг прозы, поэтических сборников, статей в области литературной критики. Лауреат поэтической премии журнала «Москва» (2010). Победитель и финалист конкурсов поэзии, эссе и короткого рассказа.

Время поющих

С благодарностью Булату Окуджаве

Пение начинается не с названия песни, а с первой строки. Это стихам предшествует название, после которого делается пауза, и уж потом начинается декламация. А для песен название неважно. Не случайно в сборнике «Песни Булата Окуджавы» (Москва; «Музыка», 1989) дано два перечня, сначала алфавитный, по первым строкам, а уж потом, как положено, содержание с названиями. Поэзия легче прозы проникает в сознание и быстрее запоминается, а спетое стихотворение удесятеряет свою привлекательность. Известность песен Окуджавы значительно превышает известность его же стихов, не положенных на музыку, хотя у него есть замечательные стихи.

«На белый бал берёз не соберу.

Холодный хор хвои хранит молчанье.

Кукушки крик, как камешек отчаянья…»

Но их знают единицы. Тогда как песни – миллионы. К авторскому исполнительству можно идти двумя путями – от стихов к музыке и от музыки к стихам. Окуджава шёл от стихов к музыке. Не музыка провоцировала написание стихов, а сложившиеся стихи подталкивали пропеть их. Известны и противоположные примеры. Стихи Гена Шангина-Березовского (автор песен «В Звенигород идём», «Несмеяна», «Парус» и др.), по словам знавших его, появлялись как приложение к написанной мелодии. Такими вот неоднозначными путями совмещаются два звучания – поэтическое и мелодическое. Каждому поющему дорог свой автор, на чьи песни он откликается всей душой, чьи песни никогда не надоедают. Я знаю много замечательных песен, созданных лучшими нашими бардами, но к Окуджаве у меня совершенно особое отношение. Именно его песни пришли к нам, школьникам и студентам 1970-х, когда мы ещё не интересовались ни тем, кто автор песен, ни тем, какой глубокий подтекст они несут. Было в особенности ценно как раз буквальное значение слов и складывающийся из них смысл. В реальной деятельной жизни было много хороших и правильных слов, с которыми мы были согласны, которым следовали. Но не таких. Песни приходили не из сборников или публикаций, не из концертных программ, а отдельными запомнившимися строками, музыкальными цитатами. Продолжения или начала иногда никто не знал, и возникало томительное желание услышать целиком, запомнить и петь.

«Полночный троллейбус» (или «Синий троллейбус», как мы говорили) я впервые услышала от одноклассника. Однажды он спел её нам, своим друзьям, аккомпанируя на гитаре. Он был сыном известных артистов, причастен к их артистическому кругу, где, наверное, и услышал песню. Он знал и другие – «Молитву» («Пока земля ещё вертится…»), «Три сестры» («Опустите, пожалуйста, синие шторы…»), но всерьёз увлечение Окуджавой началось с «Троллейбуса». Песня не просто понравилась, она стала потрясением, откровением. Наш товарищ переписал её от руки под копирку и раздал всем. Мелодию запоминали на слух. Помогала гитара. Но и без гитары вскоре мы вместе пели и про троллейбус, и про солдатские сапоги, про трёх сестёр. Пели «Молитву», «До свидания, мальчики», «По Смоленской дороге», «Ночной разговор», объединяясь в задумчивом негромком пении. Много позже, будучи взрослой, я начала играть на гитаре, выучила много нового, но приоритет оставался за песнями молодости. Как оказалось, их знало ещё поколение наших родителей, но также хорошо оно знало, что такие стихи лучше не распевать во весь голос, а ещё лучше вовсе не распевать. У моих родителей нашлись бобины со старыми магнитофонными записями Окуджавы. Может, с одного из первых концертов или авторского пения в кругу друзей, переписанного потом почитателями, не знаю. На бобинах было настоящее богатство, клад! Собираясь с друзьями у нас, мы непременно включали магнитофон. Ленты поминутно рвались, мялись, требовали склейки или перемотки. А мы терпеливо ждали, когда прослушивание наладят. Мы прямо-таки впитали в себя эти песни. Они стали символом нашей дружбы, которая протянулась на десятилетия. Мы испытывали к их автору безграничную благодарность за откровение, ответившее нашему неосознанному ожиданию, вернее, нашей тяге к чему-то настоящему, доброму. Не лозунг, не постулат, а тихая беседа на равных.

Концертов Окуджавы в мои школьные годы я не помню, исполнение его песен на сцене запрещалось или, как минимум, не приветствовалось. Каждая услышанная песня становилась открытием. Естественно, не все его песни, написанные к концу 1970-х, равно хороши. Но мы-то ловили их из воздуха, а в воздухе носились лучшие. Как-то раз, уже учась в институтах, пошли на студенческий вечер в Текстильный, где со сцены две девушки спели несколько песен Окуджавы, в том числе «Ночной разговор» («Мой конь притомился, стоптались мои башмаки…»). Из-за этого выступления тут же случился угрюмый закулисный скандал, его замяли и вечер пошёл дальше. Мы расходились, обсуждая смелость исполнителей. «Ночной разговор» я тогда услышала впервые.

Молодёжь 1970-х – особый пласт в советском обществе, особое поколение, внутри которого пылала жажда доверительного общения с мудрыми и честными старшими, которые знают и могут открыть главные духовные истины. Таких личностей не было среди обычных людей, принудительно молчавших, лишённых памяти прошлого, связи поколений, православной традиции, опыта исповеди, святой беседы. Поэты-барды пришли на помощь именно в этот печальный момент, подхватили ускользающую нить доверия и надежды. Они показали, что помимо открытой общественной жизни существует потаённая духовная, и каждый имеет на неё право. Частная жизнь. Частная собственность! Так она расценивалась. И осуждалась. Деловитый и бодрый марш общества во многом был позитивным и верным, но имел один существенный и поначалу незаметный для молодого поколения изъян: в нём не было заботы о душе. Только потом стало понятно, что наши юношеские упования рождались именно в душе, но угнетённой, скомканной, как бумажка в кармане. Исторически традиционно душой всегда занималась вера, православие – русская культурная и духовная основа. Веры у нас тогда не было. Отсюда автоматически выходило, что предмета её внимания и заботы – души – тоже нет. Противоречие состояло в том, что души, вроде бы, не было, но «души прекрасные порывы» точно были. Их происхождение не уточнялось, хотя Пушкин всегда оставался во главе русской культуры и литературы.

Школьная программа советского времени была сильна, давала обширные основы знаний, отлично пристёгивала к ним совесть, мораль, патриотизм и другие понятия, которыми должен руководствоваться настоящий человек, но не касалась души с её необязательными, подозрительно сокровенными свойствами. Мы мало что знали о Боге. Не умели общаться с ним. Имели устойчиво негативное, навязанное обстоятельствами отношение к этому вопросу. Высмеивали веру, сторонились верующих. Душу никто не врачевал, с её проблемами некуда было обратиться. Спасение искали на ощупь, по наитию. И нашли в песнях Окуджавы. Тут нельзя не сказать о «Молитве», как о буквальном воплощении упований в слова, которые отсылают к святым заповедям. Не нужно проводить строгие параллели, но нельзя не увидеть в строках песни проявление заботы, настойчивость, которая необходима, когда за кого-то просишь, точность предположений, кто в чём особенно нуждается, а если выполнение чересчур сложно, то хотя бы «всем понемногу». Трогательное, по-детски наивное «и не забудь про меня» созвучно с мудрым наставлением «будьте как дети». Песня проникнута истинно христианскими чувствами: смирением и любовью к ближнему.

Рассуждая о лучших песнях Окуджавы, узнавая в них молитвенность, можно сказать, что и лучшие русские песни проникнуты лирикой и грустью, потому что в них звучит глубина душевного переживания. Фактически, в них транспонированы молитвы, песни переводят в свой строй если не слова молитв, то их душеспасительную суть. Русские лирические песни понятны и близки любому русскому человеку, даже не знающему ни одной молитвы, но имеющему отзывчивую душу. Если же вернуться к песне «Полночный троллейбус», особенно любимой в силу созвучности с одиноко-нежным настроем юности, с её страданиями безответной любви и неразличимыми дорогами будущего, то, несомненно, песня эта была в глазах вышестоящих воспитателей упаднической и нездоровой, вредной, что обнаруживается уже в первых строках. «Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, в случайный…» Тот, от чьего имени ведётся монолог, по характеру и обстоятельствам выпадает из общего ряда. Что у него за беда, если все обязаны быть счастливы? Более того, он «не раз выходил из беды», то есть его беда пролонгируется на всю жизнь. Он неправильно живёт. Вторая строка показывает, что дело ещё хуже, он впадает в отчаянье, что, по сути, надрыв, протест по сравнению с нормальным ритмом жизни, который всем прописан. В третьей строке герой безответственно нарушает правила дорожного движения. В четвёртой видно, что он допоздна бесцельно бродит по улицам, вместо того, чтобы отдыхать и готовиться к завтрашним трудовым подвигам. Вроде бы никаких вредительских действий не совершает, однако же подозрителен и портит картину разумного равновесия, здорового образа жизни. Можно не показывать своей беды, можно стараться её не замечать, однако каждый из нас знал и тягостное одиночество, и безвыходность, и беспомощность, и отсутствие опоры. Песня понятными словами рисовала ситуацию, знакомую каждому, и, что крайне важно, давала ответ, показывала выход. Не путём преодоления в ритме решительных свершений, а иррациональным путём пассивного осмысления. Предлагала медленно изжить беду в спасительном троллейбусе, плечом к плечу с его молчаливым и ненавязчивым населением, где ты ничего не должен, поэтому можешь спокойно разобраться, что ты хочешь и как этого достичь.

Нет смысла анализировать каждую строку, указывать на удивительные откровения, которые есть в песне, да и практически в каждом тексте Окуджавы. Мы не анализировали и не оценивали, только пылко откликнулись на бесхитростную историю одинокого грустного путешествия, и приняли. Настолько именно тогда именно нам было необходимо мирное и надёжное пристанище, заповедный синий троллейбус. С великим переломом столетий разрушался Советский Союз, шёл передел мира и понятий. Проваливались в тартарары недавно ещё несокрушимые идеалы, возвращались идеалы далёкого прошлого. А с ними уважение к вере, церковные традиции и обряды, осознанное внимание к человеческой душе, забота о ней. Утвердилась почва, на которой испокон веку взрастала душа, и тогда же пропала необходимость врачевать душу песней. Поэтому и песни бардов, освободившись от прежней нагрузки и ответственности, тоже стали меняться. Темы становились более лёгкими, менее напряжёнными. Даже Окуджава стал как бы меньше самого себя. Его поздние песни, скорее, изящные поделки, чем душевные и мудрые речи, в которых мы дети когда-то находили утешение. Что сказать об этом превращении, о замещении одного другим. Хорошо оно или плохо? Я много размышляла, отыскивая ответ, и в итоге написала стихотворение:

Время молиться

На пыльных путях в предыдущей стране

 с душой, заключённой как джин в стеклотаре,

спасала не вера, а песня, и мне

пришлось научиться играть на гитаре.

Но вот отгудели свершений ветра.

Забвенье сравняло долины и горы.

Рассеялись хоры. Гитара стара.

Нестройно и глухо звучат переборы.

И держит в плену электронная сеть.

И чудится: в жилах не кровь, а водица.

И надо молиться уже, а не петь.

И мне на гитаре пора разучиться.

Но время поющих никогда не заканчивается. Песни, о которых можно сказать: «Я с ними не раз выходил из беды, я к ним прикасался плечами», – остаются актуальными и сегодня. Тем более те, к которым некогда пробивался через препятствия, переписывал от руки, заучивал на слух. Ничего прямолинейно крамольного в песнях Окуджавы не было. Они всего лишь не соответствовали наезженной колее. Уводили в тихие созерцательные прогулки, сбивали с шага, отвлекали от установленных целей, погружали в одинокие философствования, в переоценку понятий дружбы, любви, добра, верности, доверия, чести, правды, долга… Мы чувствовали, что эти понятия искажены, купированы специальными эпитетами: пролетарская дружба, братская любовь, пионерская правда, партийный долг. А в песнях Окуджавы всё обретало изначальное абсолютное значение. Поющие, мечтающие о бескорыстной дружбе, о высокой любви, о глубоком доверии, получали в своё распоряжение вселенную, где ценности духа существовали неискажёнными, свободными от давления извне, бесконечно прекрасными.

Москва, 29.06.2023