Лев Портной: от рокамбольской легкости до толстовских коллизий

Современная жизнь закрепляет писателя за определенной жанровой и мировоззренческой ячейкой. И началось это не сегодня – даже в дорыночные времена начальство (а вслед за ним и издатели) любили жанровую определенность. Вот Лев Пикуль – автор исторических романов и миниатюр. А вот Валентин Распутин и Василий Белов – авторы чего-то грустного и пронзительного о сельской местности, деревенщики, стало быть. А вот Василь Быков и Юрий Бондарев – писатели-фронтовики (как выяснилось в условиях свободы, писатели диаметрально противоположные по взглядам и эстетике, но, как заметил еще Карл Маркс, «в деспотии все уравнены»). Немного особняком стоял великий Виктор Астафьев – этому можно было сразу и во фронтовики, и в деревенщики по причине богатого и всестороннего таланта, а также драматичной биографии, где смешались и деревня, и коллективизация, и война.

ОТ ДЮМА ДО ТЫНЯНОВА

Лев Портной в этом плане – писатель, проявляющий себя столь многогранно, что вписать его в определенную жанровую клеточку просто невозможно. Веселые, полные искрометного юмора исторические романы «Хроники похождений» и «Копенгагенский разгром» заставляют вспомнить о Дюма и славной плеяде российских исторических романистов (от Тынянова до Давыдова). Тут есть и увлекательные сюжеты, и прекрасные словесные находки, и веселая авторская фантазия. (Чего стоят одни только таинственные, мифические существа хатифнатты – мертвенно бледные создания авторского воображения, пришедшие откуда-то из детских книг Туве Янссон: у «Портного» в «Хронике похождений» они захватывают торговые корабли в открытом море, являясь, с моей точки зрения, прообразом финансовых рейдеров-заглотчиков.)

И даже трудно поверить, что в одно время с этим пиром фантазии автор создает вполне себе злободневные и современные повести. Сначала – «Трепетные птички», книгу о молодых современниках в стиле журнала «Юность» времен его расцвета. Потом – в хорошем смысле бытовую повесть «Сущевский вал», вещь явно навеянную личным опытом работы в позднесоветском финансовом учреждении. И вот, на втором десятке двухтысячных, — самая серьезная книга Льва Портного – «Граф Ростопчин. История незаурядного генерал-губернатора Москвы». Исторически-художественное повествование, призванное реабилитировать историческую фигуру, по которой в девятнадцатом веке прошлись своими ироническими перьями куда более маститые братья-писатели: тут вам и Толстой, и Стендаль… Непосильная задача, учитывая груз «ростопчинских афиш» и вечную ненависть Запада к содержащейся в них русской «пропаганде»? Для кого как, а для Портного эта задача – посильная.

ДРАМАТУРГИЯ ФАКТА

Откуда такое разнообразие жанров? Творческий и личностный разброс, эстетическая несобранность или, сохрани Бог, любительщина? Да нет же! И вообще: почему мы так скоро забыли, что Иван Александрович Гончаров вместе с «Обломовым» писал увлекательнейшую книгу тогдашнего тревел-фикшн «Фрегат «Паллада», что Пушкин совмещал работу над фундаментальной по тем временам «Историей пугачевского бунта» со сказками и эпиграммами? И что «Маленькие трагедии» писались в параллель с веселыми скетчами – типа «Сказки о попе и о работнике его Балде»?

Веселость стиля из «Хроники происшествий», с ее лихо закрученным сюжетом о похищении завещания императрицы Екатерины Второй насчет передачи трона напрямую внучку Александру (будущему императору), — эта веселость в «Ростопчине» переходит в увлекательность факта. Рокамбольские интриги «Копенгагенского разгрома» или той же «Хроники похождений» уступают место опять же в «Ростопчине» тому, что покойный журналист, юрист и историк Лев Ваксберг называл ДРАМАТУРГИЕЙ ФАКТА. В «Ростопчине» не авторская фантазия, а сама история, с ее солидным объемом документов, свидетельств, мемуаров, – сама история плетет такую интригу, что за ней не угонится никакая фантазия. И в центре этой драматургии всегда стоит авторская мысль Льва Портного – мысль этическая, взвешивающая, оценивающая.

«ДОЛГ СВОЙ Я ИСПОЛНИЛ»

Вот перед нами пиковый момент биографии Ростопчина – наш герой в 1812-м году в качестве генерал-губернатора Москвы проявляет и жестокость, и хитрость: молодой москвич, «купчик» Михаил Верещагин подвергается им жестокой казни за распространение наполеоновских прокламаций. И в то же время Ростопчин пишет: «Долг свой я исполнил». Как такое возможно? Ведь Ростопчин в своих «афишках сказочного стиля» уверял москвичей, что не сдаст столицу, а потом сам же покинул город, столкнувшись на мосту через Яузу с отступающим Кутузовым! Где же решение дилеммы? А вот оно! Портной пишет: «Самым главным было то, что в отношении неприятеля добились того, что и было задумано. Армия Наполеона оказалась в невыносимых условиях. Через месяц пребывания в сожженной Москве французский император вынужден был бежать с остатками некогда великой армии».

За биографией далекого от нас по времени Федора Васильевича Ростопчина встают вполне современные вопросы: насколько в политике оправдан массовый обман? Как честному чиновнику реагировать на разворачивающуюся вокруг него борьбу за власть – этот вечный русский круговорот амбиций, кланов, фаворитов и фавориток, столь детально и точно описываемый Портным на примере его любимого периода – конца восемнадцатого и начала девятнадцатого века?

СОВСЕМ НЕ «ИСКРОМЕТНЫЕ» КОЛЛИЗИИ

Создается впечатление, что в «Графе Ростопчине» Портной отошел от своего раннего искрометного стиля потому, что слишком сложны, а порой и слишком злободневны оказались те коллизии, которые вскрылись в ходе его работы над книгой. Например, Ростопчина корили за то, что в 1812 году при приближении Наполеона он оставил в Москве раненых. Но виноват ли был Ростопчин, если об оставлении Москвы неприятелю ему было сообщено в последний момент? Если врачи должны были находиться при армии, а бросить раненых без врачей значило обречь их на скорую мучительную смерть? Казнь Верещагина – трагедия, но что было делать, если у Бонапарта была масса сочувствующих в самых разных слоях российского населения? Кстати, Портной в своей книге показывает, что казнь Верещагина не была спонтанным действием, как увидел ее Лев Толстой в своем романе-эпопее «Война и мир». Выражение из знаменитых ростопчинских афиш: «Когда думаете, что шпион, ну, веди ко мне»,- не было призывом к самосуду. Используя уже описанную нами драматургию факта, Портной приводит подлинные слова Ростопчина: «Глупо упрекать меня, что я возмущал народ против иностранных, говоря: тащите ко мне. См я принудил чернь водить ко мне все то, что им казалось подозрительно. И изо ста человек, кои у меня были в приводе, ни один не был бит, а по растолковании все отпущены. Те два немца, о коих вы говорите, навлекли на себя злость, говоря дурно о русских».

Не правда ли, актуальная ситуация? И сложные отношения с иностранцами страны, вынужденной превратиться в осажденную крепость. И трагедия секретности, когда утаивание военных планов от гражданских чиновников и врачей ведет к непреднамеренно тяжким последствиям.

ПАТРИОТЫ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНЫ

Некоторых тем Портной касается как бы слегка, явно отказываясь от просящихся на перо публицистических параллелей. Вот перед нами судьба Ростопчина после изгнания Наполеона из России – отставка, немилость, уезд за границу. Портной не скрывает общую политическую причину этого оборота событий:

«Теперь, когда наполеоновская армия была выдворена за пределы России, Александр Первый более не нуждался в поддержке со стороны чересчур горячих патриотов. Российский император воевал не с французами, а с Наполеоном Бонапартом. А граф Ростопчин продолжал совершать выпады против французов».

Возникает знакомая нам коллизия «русский европеец против Европы». Человек европейского образования, Ростопчин подолгу жил в Париже, был принят там в высшем обществе и не годится в кандидаты на карикатурную фигуру русопята, ненавидящего французов и Западную Европу в целом. Хочется предложить автору немного другое объяснение поведения Ростопчина, нежели примитивная галлофобия: граф-консерватор был противником идеологии тогдашней Франции, а не ее народа. Идеологии, бывшей антиподом всему, что мы теперь называем европейским консерватизмом: именно для тогдашней Франции была характерна враждебность к традиционной религии, веру в механический прогресс и в автоматическое расширение «прав человека» при поступательном движении этого самого прогресса.

Это наследие Французской революции, сохранявшееся и при Наполеоне, Ростопчин, безусловно, не принимал. Так что в его случае эту старую коллизию можно было бы обозначить как «Русский европеец против безумств Европы».

Портной же любопытным образом соблюдает в этом споре максимально возможный нейтралитет, приводя, несмотря на симпатию к Ростопчину, такое собственное объяснение: «Какими бы ни были спорными достижения французской революции, сама по себе эта революция знаменовала мучительные, драматические, но неизбежные изменения общественно-экономической формации».

ЦЕНА ПОБЕДЫ

У нас на глазах в книге Портного возникает та коллизия, которая и теперь раздирает наше общество – коллизия победы и ее страшной цены. Цена победы… Не слишком и дорогой ценой покупала (и порой покупает!) Россия свою независимость и пока, слава Богу, никогда не бывший колониальным статус? В зародыше эта коллизия была озвучена и обозначена еще по время войны 1812-1814 гг., когда Наполеон винил Ростопчина в «варварском» сожжении Москвы, ставшем одним из важнейших шагов к изгнанию французов из России. Портной явно сочувственно приводит ответ Ростопчина: «Наполеон меня называет злодеем, варваром, богомерзким, омерзительным, диким, зверским и лютым, и так часто обо мне упоминал, что и разбойники его упоминали мое имя вместо брани».

Согласитесь: здесь, как в янтаре,- маленькая модель наших нынешних обид на звучащие с Запада обвинения: то в «закидывании танков трупами» в 1941-1945 гг., то (куда более обоснованное) в уничтожении некоторых населенных пунктов у линии фронта, могших быть полезными гитлеровцам.

Будем надеяться, что в следующих своих книгах Лев Портной не испугается встающих перед ним все более толстовских коллизий, отвечая на них не только с серьезностью и фундированностью своих последних работ, но и с искрометностью своих ранних произведений. На толстовские вызовы – пушкинскими ответами…

Дмитрий Бабич